Леви В. Л. Л42 Нестандартный ребенок. 3-е изд
скачатьВладимир Леви Издание 3-е Издательство „Знание'' Москва 1989 ББК 74.00 Л42 Автор: В. Л. ЛЕВИ — врач, психолог, писатель, его перу принадлежат книги «Охота за мыслью», «Я и мы», «Искусство быть собой», «Искусство быть другим», «Разговор в письмах», «Везет же людям», «Цвет судьбы». В оформление включены рисунки автора. Леви В. Л. Л42 Нестандартный ребенок.— 3-е изд.— М.: Знание, 1989.— 256 с. 90 к. 250 000 экз. Эта книга объединяет в себе свойства учебника и романа, она о детях и не только о детях. Ребенок как человек и человек как ребенок- общение старшего с младшим; дети, не похожие на других; интимное воспитание; искусство внушения... Для семьи, для родителей и учителей, для всех — книга о Человеке. О понимании и любви. „ 4303000000—019 „_,. _. л. Л 073(02)-89 2"89 ББК 74-00 ISBN 5-07-000055-1 © Издательство «Знание», 1983 г. (С) Издательство «Знание»,, 1988 г. (£) Издательство «Знание», 1989 г. ВЗРОСЛЫМ ТРЕТЬЕГО ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ Предисловие ко второму изданию В момент, когда я пишу эти строки, до третьего тысячелетия нашей эры осталось двенадцать лет. Это всего лишь тот средний срок, за который психика ребенка созревает настолько, чтобы быть готовой начать осознанное самовоспитание. Хочу сказать спасибо всем, кто помог «Нестандартному ребенку» подрасти и измениться. Соавторов не перечесть, и прежде всех это дети. Со времени первого издания успело произойти много долгожданного неожиданного. Двигатель будущего набрал обороты. В духовной атмосфере нашей жизни произошло больше перемен, чем за все годы, прожитые автором этих строк. Но жизнь стала сложнее и будет еще сложнее. Множатся проблемы, которые мы не успеваем осознавать. Кто реально представляет себе мир, в котором окажутся через двенадцать лет родившиеся сегодня? Мы уже живем в этом мире. Третье тысячелетие уже растет, развивается, требует забот, плачет, смеется, дерется, болеет... Самое главное, чтобы оно состоялось.  ^ БЛАНКАХ  Зачем нужно детство Единственная моя ошибка, что подозреваю родителей в способности логично мыслить. Януш Ко р ча к* Здравствуйте, Дмитрий Сергеевич, моя подруга Галка и я учимся в 7-м классе, си-дим на одной парте. Я тоже Галка. Учимся не так уж плохо, но и не так хорошо, как могли бы. Вчера мы в первый раз в жизни задумались и спросили друг дружку, почему нам не хочется учиться. Я сказала: «Я бы, может, и захотела, если б знала, что дальше будет. Мама все мне твердит в упрек, что была отличницей и много читала. (Она и сейчас любит читать, только времени не хватает.) А работает в какой-то конторе, денег мало, болеет много. Жить ей не нравится, жить не умеет, сама говорит. Зачем было отлично учиться, а теперь заставлять меня? Не понимаю». Галка сказала: «Да взрослые вообще глупые, ты что, не поняла еще? Хотят, чтобы и мы были такими же. Мы и будем такими же. Вот увидишь». Я говорю: «А я не хочу. Я не буду». —• «Ха-ха. Заставят».—«Никто меня не заставит».—' «Ха-ха. Ты уже итак дура порядочная».—«А ты?» — «И я тоже. Только я уже понимаю, что я дура, а ты еще нет. Скоро и ты поймешь». * Все эпиграфы к этой книге взяты из произведений Януша Корчака, великого детского врача, педагога, писателя. Разругались. А сейчас я думаю, что Галка права. Маленькой я была наивной, но ум свой какой-то у меня был, точно помню. А сейчас поглупела, правда. Это оттого, что всю жизнь старалась быть хорошей, а что такое ум, не поняла. Потому что жить меня заставляют чужим умом, а не своим. Теперь я знаю, что взрослые не умнее детей, они только взрослее. Скажите, пожалуйста, можно ли поумнеть? Здравствуй, Галка, есть от чего в жизни поглупеть, в этом вы с Галкой правы. А можно ли поумнеть (и нужно ли), над этим всю жизнь ломаю голову. И всегда, всегда кажется, что задумался первый раз в жизни. Хорошо учиться, по-моему, ие обязательно, но если не вредит здоровью, то почему бы и нет?.. Что менее глупо — учиться хорошо, учиться плохо, вообще не учиться?.. Приходится выбирать какую-то из глупостей и считать эту глупость своим умом. И вообще, ум кажется мне разнообразием глупостей. Короче, давай пытаться умнеть дальше вместе, договорились?.. Позвольте представить заново: Кстонов Дмитрий Сергеевич, мой коллега. Занимается индивидуальной и групповой психотерапией, ведет клуб психологической взаимопомощи, который посещаю и я. За время нашего содружества несколько помолодел. Возможно, одна из причин того — омоложение состава пациентов. Прикинули как-то в цифрах. Получилось, что, когда мы начинали, ребенком оказывался приблизительно каждый пятый из принимаемых. Теперь — примерно каждый второй. Та же тенденция, замечу от себя, и в читательской корреспонденции. В каждом втором-третьем письме чьи-нибудь мама или папа бьют тревогу, не такое растет дитя, что-нибудь да не так... Дети тоже читают и тоже пишут жалобы на родителей. У меня дома, за чашкой чая, Д. С. рассказывал: — Как рождаются дети, я узнал в семь с половиной лет от одного образованного друга. А вот как сам появился на свет — интересно ведь! — мама моя решилась мне рассказать, только когда я уже начал изучать акушерство. Мог и не появиться, чуть было не опоздал... Лежала в отчаянии: давно изошли воды, меня окружавшие, а я все еще решал гамлетовский вопрос и, наверное, не решил бы, не подоспей опытная акушерка. «А ну-ка, милочка, давай рожать будем».— «Живой?» — «Не задавай вопросов, рожай. Тужься... Ну, еще немножко...» Решили секунды. Меня вытащили в состоянии белой асфиксии, то есть при последнем издыхании, схватили за ноги, перевернули вниз головой, немилосердно отшлепали — тогда только раздался крик, нет, жалобное кряхтенье. Потом раскричался... Человек так мало знает о человеке, что удивительно, как он все-таки умудряется быть человеком. Всякий ли медик ответит, когда ребенок начинает ходить? Один студент из нашей группы, помнится, сказал на экзамене: «Маленькие дети ползают на четвереньках, их носят на руках и возят в колясках. Потом отдают в детский сад, и там они начинают передвигаться на нижних конечностях». — «А вы сами когда пошли, молодой человек, случайно не помните?» — спросил экзаменатор, седой доцент, инвалид войны, на протезах. «Я сразу поехал. На велосипеде. У меня родители спортсмены». — «Великолепно. А Илья Муромец?» — «Илья Муромец?.. Нам на лекциях не говорили». — «Стыдно, молодой человек, школьные сведения. Илья Муромец пошел в тридцать три года, затяжные последствия полиомиелита. Идите, двойка». Через год этот студент стал папашей. Из дневника Д. С. — Дмитрий Сергеич, ну хоть на минутку. Дарья хочет вас видеть. — Я не педиатр, Машенька. В сосунках мало что понимаю. — А ей и не нужно, чтобы вы понимали... В автобусной толкотне вспомнились два случая, когда после таких же, казалось, бесцельных в-изитов у молодых мам вновь появлялось исчезнувшее молоко. — Так-с, понятно... Ярко выраженная представительница... — А соску давать надо, когда орет? — Папе обязательно. А малышке... Обман природы? Потом потребуются другие?.. — А зачем ногу в рот тянет? — Упражнение вроде йоги, самопознание. — Невозможно представить, что я тоже была такой... Млекопитаю-щейся... И вы? ...Этот первый год, эти несколько пеленочных месяцев кажутся вечностью. Так будет всегда: купать, стирать, пеленать, вставать ночью, болезни, диатезы, бутылочки — бесконечно!.. И вдруг — встал и пошел, пошел... «Гу, а-гу» — и заговорил!.. Эти первые пять — семь лет, кажется, никогда не кончатся: маленький, все еще маленький, совсем глупый, забавный, но сколько нервов, сколько терпения... Детский сад, ои всегда будет ходить в этот детский сад, дошкольник, он всегда был и будет только дошкольником. И болеет, опять болеет... Эти школьные годы сначала тоже страшно медлительны: первый, второй, третий, седьмой... Все равно маленький, «се равно глупый и неумелый, беспомощный, не соображает... И вдруг: глядит сверху вниз, разговаривает тоном умственного превосходства. Отчаянный рывок жизни, непостижимое ускорение. Врасплох, все врасплох! Успеваем стареть, но не успеваем взрослеть. Кто же внушал нам эту детскую мысль, будто к жизни можно успеть подготовиться? Из вечности в вечность. Что происходит с нами в полком жизненном цикле, хорошо видится в сопоставлении возрастных разниц. Сравним бегло. За девять утробных месяцев успеваем пробежать путь развития, равноценный миллиарду лет эволюции. Разница в год между новорожденным и годовалым безмерна, кажется, что это создания по меньшей мере из разных эпох. Двухлетний и годовалый —-тоже еще совершенно различные существа, трудно представить, что это практически ровесники. Двух- и трехлетний уже гораздо ближе друг к другу, но все-таки если один еще полуобезьянка, то другой уже приближается к первобытному дикарю. Та же разница делается почти незаметной между четырех- и пятилетним, пяти- и шести-, опять ощущается между шестью и семью или семью и восьмью, опять скоро сглаживается, чтобы снова дать о себе знать у мальчиков с 13 до 17, у девочек — с 11 до 15, и окончательно уравнивается где-то у порога двадцатилетия. Разница в десять лет. О и 10, 1 и 11—разные вселенные, другого сравнения не подберещь. 10 и 20 — разнопланетные цивилизации. 20 и 30 — разные страны. 30 и 40—уже соседи, хотя один может полагать, что другой находится за линией горизонта. 40 и 50 — мужчины почти ровесники, между женщинами пролегает климактерический перевал. 50 и 60 — кто кого старше, уже вопрос. Семидесятилетний может оказаться моложе. Так, стартуя в разное время, мы пораньше или попозже догоняем друг друга. Перелет из вечности в вечность. На пути этом мы превращаемся в существа, похожие на себя прежних меньше, чем бабочки на гусениц, чем деревья на семена. Перевоплощения, не охватимые памятью, не умещающиеся в сознании. Таинственное Что-то, меняющее облики, — душа человеческая — «Я» в полном объеме... ВЫЖИТЬ — СБЫТЬСЯ — поход в Зачем-то... Наука доказывает, что мой прадедушка в степени «эн» молился деревьям — могу поверить, ибо и сам в детстве доверял личные тайны знакомым соснам. Наука подозревает, что он к тому же еще и был людоедом, в это верить не хочется. Трудно представить, что прабабушка Игрек жила на деревьях и имела большой волосатый хвост, что прадедушка Икс был морской рыбой и дышал жабрами... Зачем нужно детство? Великий поход в Зачем-то — великий Возврат. Как прибойная волна, жизнь снова,и снова откатывается вспять, к изначальности, повторяется, но по-другому... В цветах, почках и семенах прячутся пер-воистоки: жизнь происходит, жизнь не перестает начинаться. В мире есть детство, потому что Земля оборачивается вокруг Солнца, потоку что есть времена года, приливы, отливы. Детство повторит все, но по-другому. Каждое семечко, каждая икринка несет в себе книгу Эволюции. И когда в молниеподобном разряде устремляются к встрече две половинки человеческого существа — выжить, сбыться, — повторяется тот самый первый вселенский миг зарождения жизни, повторяется, но по-другому... О великом Возврате говорят нам и кисть художника, и рифма, и музыка, о великом Возврате — все песни любви. 8 Мало кто отдает себе отчет, что всякий раз, засыпая, возвращается в глубокое младенчество и еще дальше — в эмбриональность, за грань рождения. Наши сновидения, с мышечными подергиваниями и движениями глаз, с изменением биотоков, — не что иное, как продолжение той таинственной внутриутробной гимнастики, которая с некоторой поры начинает ощущаться матерью как шевеление. Возврат в то священно-беспомощное состояние, когда мы были еще ближе к растениям, чем к животным... Утомление, болезнь, травма — все жизненные кризисы, физические и духовные, возвращают нас к нашим корням и лонам... Соединение времен — великое и страшное чудо жизни. Вчерашнее принимает облик сегодняшнего, самое древнее становится самым юным. Половые клетки, средоточие прожитого — средоточие будущего, самое молодое, что есть в организме. Выход из материнского чрева эволюционно равнозначен выходу наших предков из моря на сушу; каждый новорожденный — первооткрыватель земновоздушной эры, предкосмичес-кий пионер. Миллиард лет позади—и вот первый крик... Сколько я видел вас?.. Скольких старался понять, пытался лечить? Со сколькими подружился? Давно сбился со счета. Никогда не умел писать истории болезни — все выходит вранье какое-то. («Истории болезни пишутся для прокурора» — как напоминал мне коллега Н.) Другое дело — записывать для себя, живое. Из торопливых заметок выбегают внезапно повести, вырастают романы — никакой выдумки не требуется, если на месте глаза и уши. Иногда кажется, что всю жизнь помогаю одному-единственному ребенку, в неисчислимых ликах. Может быть, это всего лишь я сам?.. ^ — Головешка, а вон твой папец! Инженер Вольдемар Игнатьевич Головешкин повсюду появляется не иначе как с рюкзаком. С рюкзаком на работу. В театр тоже с рюкзаком — заядлый турист. Уже чего-то за спиной не хватает, если без рюкзака, и руки всегда свободные для текущих дел. Все это бы ничего — и жена приспособилась, рюкзак так рюкзак, кому мешает рюкзак?.. Только вот сын Вольдемара Игнатьевича, шестиклассник Валера Головешкин, с рюкзаком по примеру папы ходить никак не желает. И стесняется своего папы, когда, например, он является с рюкзаком в школу, на родительский актив, — Головешка, а чего твой папец с рюкзаком? Он турист, да? Или интурист? — любопытствует Редискин, въедливый приставала. — Альпинист,—бурчит Головешкин, краснея. И тут же понимает, что зря он спорол эту ерунду. — Уй-я, альпини-ист! Иди врать-то! Альпинисты в горах живут. — На Эверест ходит. Килимандж-ж-жаро, — мечтательно комментирует классный конферансье Славка Бубенцов. — Пр-рошу записываться на экскурсию. Все. Килиманджаро. Головешкин мало что всегда был Головешкой, теперь еще и Килиманджаро, отныне и вовеки веков! Килиманджаро — хвост поджало... А через неделю уже пришлось ему стать просто Килькой. Головешкин Валера не силен и не слаб, не умен и не глуп. Особых склонностей не имеет, техникой интересуется, но не очень. Серенький, неприметный, тихий. Он и хочет этого — быть просто как все, не выделяться, потому что стоит лишь высунуться, на тебя обязательно обращают внимание, а он этого страшно стесняется, до боли в животе. В детском саду немного заикался, потом прошло... — Килька, а твой опять с рюкзаком. Опять на Ересвет собрался? Или на тот свет? Ну так вот же тебе, наконец, получай, редиска поганая! Растащили. Редискин против Головешкина сам по себе фитюлька, но зато у него оказалось двое приятелей из восьмого, такие вот лбы... Идет следствие по поводу изрезанного в клочки рюкзака, останки которого обнаружены уборщицей Марьей Федотовной на соседней помойке. — Ты меня ненавидишь,— тихо и проникновенно говорит Вольдемар Игнатьевич, неотрывно глядя сыну прямо в глаза. — Я знаю, ты меня ненавидишь. Ты уже давно меня ненавидишь. Ты всегда портишь самые нужные мои вещи. Ты расплавил мои запонки на газовой горелке. Это ненависть, самая настоящая ненависть. А что ты сделал с электробритвой? Вывинтил мотор для своей... к-кенгуровины!.. (Так Валера наз- 10 вал неудавшуюся модель лунохода.) Теперь ты уничтожил мой рюкзак. Т-такой рюкзак стоит шестьдесят рублей. Ты меня ненавидишь... Ты ненавидишь... (Телесные наказания он принципиально не применяет.) «Гипнотизирует,— с тоской понимает Головешкин, не в силах отвести взгляда. — Гипнотизирует... Как удав из мультфильма... Вот только что не ненавидел еще... нисколечко... А теперь... Уже... Не... На... Ви...» — НЕНАВИ-И-ЖУ!!! — вдруг кто-то истошно выкрикивает из него, совершенно без его воли. — Дд-а-а-а!!! Ненави-и-ижу!!! И рюкзак твой!! Ненавиж-ж-жууу!!! И за... И бри... И Килиманджа-жж... Не-нави!.. Нена... Не-на-на... Лечить Валеру привела мать. Жалобы: сильный тик и заикание, особенно в присутствии взрослых мужчин. Нежелание учиться, невнимательность, непослушание... Не требовалось большой проницательности, чтобы догадаться, что Валера и меня готов с ходу причислить к разряду Отцов, Ведущих Следствие, ведь детское восприятие работает обобщенно, да и не только детское... Нет-нет, никакого гипноза. Три первых сеанса психотерапии представляли собой матч-турнир в настольный хоккей, где мне удалось проиграть с общим счетом 118:108 — учитывая высокую квалификацию партнера, довольно почетно. Потом серия остросюжетных ролевых игр с участием еще нескольких ребят, каждый по своему поводу... Я играл тоже, был мальчиком, обезьяной, собакой, подопытным кроликом, роботом, а он всегда только человеком и только взрослым, самостоятельным, сильным. Был и альпинистом, поднимался на снежные вершины, без всякого рюкзака... Играючи, косвенно и раскрутилась постепенно вся эта история. Новый оранжевый рюкзак Вольдемар Игнатьевич купил себе в следующую получку. С ним и явился ко мне в диспансер, прямо с работы, пешком, спортивный, подтянутый. — Спасибо, доктор, за вашу п-помощь, заикаться стал меньше Валерка, вроде и с уроками п-получше. Я тоже заикался в детстве, собака испугала, потом п-прошло, только когда волнуйэсь... Спасибо вам. Только вот что делать? Эгоист растет, т-тунеядец. Не знает цены труду, вещи п-портит, ни с чем не считается. Вчера телефон расковырял, теперь не работает, им- 11 портный аппарат. Спрашиваю: «Зачем?» Молчит. «Ты что,— спрашиваю,— хотел узнать, откуда звон?» А он: «Я и так знаю». Ну что делать с ним? Избаловали с п-пеленок, вот и все нервы отсюда. Наказывать нельзя, а как воздействовать? П-подскажите. — Вы преувеличиваете мои возможности, Вольдемар Игнатьевич. Мое дело лечить. Ваше дело воспитывать, а мое лечить... — Вы п-психолог, умеете гипнотизировать. Я читал, гипноз п-применяют в школах, рисовать учат, овладевать... Отличная вещь. Если бы немного... — Если вас интересует гипноз как средство воспитания сознательной личности, а заодно и сохранения имущества, то п-проблема неразрешима. Я, между прочим, тоже в детстве немного страдал... Знаете что? Вот этот ваш рюкзак, отличная вещь... Вы бы не могли с ним расстаться? — К-как расстаться? А, в раздевалку? Я сейчас... — Нет, нет, вы не так поняли. Оставьте его здесь. Мне в аренду, по-дружески, под расписку... На полгода, не меньше. (Этот случай в ряду прочих послужил поводом для бесед о детской внушаемости.) ЗНАЮ, ЧТО НЕ ЗНАЮ — Подождите, одну секунду, забыл сказать... СДЕЛАЙТЕ ПОПРАВКУ НА ТО, ЧТО Я НЕ ГОСПОДЬ БОГ. Я понятно выразился?.. Момент, сбивающий с толку. В энном проценте случаев, давая совет, желаю, чтобы меня не послушались. Три недели назад мать одиннадцатилетнего Гриши Д. пришла посоветоваться, отправлять ли сына на лето в пионерлагерь. Лагерь с неплохой репутацией, обычного типа. А мальчик не очень обычный: потолще других и расходящееся косоглазие, за что получил прозвище Арзамас («Один глаз на вас, другой в Арзамас»). Одно время и ногти грыз, и чуть что — истерики... Основное страдание: человекобоязнь. Не умеет и не любит общаться. Притом обожает животных, неплохо учится, многое понимает не по возрасту глубоко. И все-таки с двумя товарищами находит общий язык, 12 только вот не со всеми... Да и разве со всеми можно? «Один на вас, другой в Арзамас...» Но в жизни-то надо привыкать — пусть не дружить, но жить и как-то общаться... Чем раньше, тем лучше. Так я подумал (да и сейчас так же думаю) и, приняв во внимание, что за последний год Гриша окреп и физически и морально, адаптировался в моей игровой группе, уже и в секции вольной борьбы начал заниматься, решительно посоветовал: — Отправляйте. Гляжу, мама расстроилась. Видимо, она хотела другого совета. — Понимаете... Он... Прямо не говорит... Боится он лагеря. — Боится, понятно. А все-таки отправляйте. Пора, пусть привыкает. — Доктор, мне так его... В школе, сами знаете, мало радости. Отец тоже не понимает... Я уж стараюсь... Внушаю, что он будет чемпионом, самым... — Не перестарайтесь, мой вам совет. Приготовите к райским кущам, а жизнь... (Увы, сбывшееся пророчество.) — Да, но ведь он уже... Детство кончается, как же без веры в лучшее. Что же, сызмальства подрезать крылышки? — Наоборот, укрепляйте. Для этого и приходится выталкивать из гнезда. Вытолкнули. Сегодня узнал обо всем в подробностях. Из лагеря он сбежал на восьмые сутки. Не понравился вожатому, не понравился всем или только двоим-троим... Два дня пропадал без вести — заплутался где-то, ночевал на автобусной остановке. Когда вернулся, грязный, измотанный, на себя не похожий, был тут же выпорот отцом и заболел воспалением легких. Три года лечения насмарку. — Вы все правильно советовали, доктор, но так нехорошо вышло. — Да, я советовал правильно, но лучше бы я дал неверный совет. Я поддался гипнозу своего опыта и пренебрег вашей интуицией; я прав в девяти случаях из десяти или в девяноста из ста— а вы правы в своем. Теперь я опять знаю, что ничего не знаю. Ничего этого я не сказал... 13 ^ Вчера вечером, выходя из диспансера, встретил Ксюшу С. Вел ее с пяти лет до одиннадцати — некоторые странности, постепенно смягчившиеся. (Мать лечилась у меня тоже.) Года три не появлялась. Бывший бесцветный воробышек оказался натуральной блондинкой, с меня ростом. — Здрасте. — Ксюша?.. Привет. Кстати, сколько сейчас... Мои стали. — Двадцать две девятого. — Попробовать подзавести... А где предки? — Дома. Опять дерутся из-за моего воспитания. — А что же не разняла? — Надоело. — Понятно. Ну пошли, проводишь? Мне в магазин. Ты сюда случайно забрела? — Угу. — Подожди, красный свет... А помнишь, кукла у( тебя была... Танька, кажется? — Сонька. — Мы еще воевали, чтобы тебе в школу ее разрешили... — Я и сейчас еще. Иногда... — Жива, значит, старушка. Заслуженная артистка. — Уже без рук, с одной ногой только. И почернела. Я ее крашу... Хной. Плачет. — Ксюша. Ну расскажи. — Ничего... Ничего не понимаю... Школу прогуливаю... Не могу... Развелись, а все равно еще хуже, никогда не разъедутся... Каждый день лаются. Мама кричит, что положит в больницу или сама ляжет. Папа сказал, что я расту... таким словом прямо и сказал, а у меня один Сашка, они его и не видели... Мы с ним только в лагере, и не целовались, и ничего... Только письмо одно написал и звонил два раза, один раз папа подошел, а другой мама, и не позвала... А другие звонки — парни какие-то и девчонки, доводят... Один раз отец подошел, а они: «Ваша Ксения... в воскресенье». Трубку бросил, смотрел страшно, а потом как заорет. И слово это самое повторил... И ударить хотел... А в другой раз сама подошла, и как закричит кто-то: «Ча-а-ай-ник!» — и трубку повесили. Я знаю, это Ар- 14 химов, из нашего дома, ему уже восемнадцать, он мне два раза уже... Один раз из лифта не выпускал. «Ты, сказал, уже раскупоренная бутылочка, по тебе видно...» А что видно?! Что? Что? — Ну, Ксюша... Ну ты же знаешь. Это же все ерунда, Ксюша, это все чушь собачья. Ты взрослая, все понимаешь... Архимов этот дурак, скотина. А папа... он просто устал. И мама нездоровая, ты понимаешь.,. Ты уже красивая стала, Ксюша. — Собаку так и не завели... В больницу... — Никакой не будет больницы, я тебе обещаю. А в школу ты ходить можешь. А папу с мамой мы успокоим, помирим, вразумим как-нибудь... Хоть сейчас, хочешь? Зайдем?.. — Лучше потом... Вам в магазин... Лучше я с вами, вам в продуктовый, да? Весь дальнейший наш разговор шел главным обра* зом об артистах современного кино и о знаменитом певце... Пока подошла очередь за кефиром, меня успели порядочно просветить. — Я им напишу две записочки, каждому персонально, ладно?.. Приглашения... Вот черт, опять ни одной бумажки... На рецептурных бланках, сойдет?.. Так... Это маме... А это папе. — Лучше в почтовый ящик. Поправила волосы взрослым жестом. Из-за моего воспитания тоже велись сражения, некоторые я наблюдал. Это смахивало на то, как если бы хирурги на операции, не поделив кишку или кусок сердца, поссорились, забыли о больном и начали тыкать друг в друга скальпелями. Больной меж тем, быстренько собрав внутренности, спрыгивал с операционного стола погонять в футбол... ^ ...Пока Д. С. ведет прием, разгребаю письма. «Здравствуйте, В. Л. пишу вам как психиато-ру и публецисту...» Приходится наводить орфографическую косметику. Попытаемся сохранить хотя бы кое-что из стилистики. «...Для начала я должен описать кратко свою жизнь, чтобы понять свою существенность. По характеру я — сангвиник. Мне говорят, что у меня есть талант, который я хороню за* 15 живо, но суть дела не в этом. Сначала об обстановке... Мать у меня женщина тихая, и если бы не порок сердца да ссоры с отцом из-за всякой ерунды, она бы не расстроила нервы... Я с детских лет был довольно правдивым и честным. За первые семь лет только два раза подрался. Один раз мне исцарапали лицо, это ерунда, я тоже не остался в долгу, хотя ревел от злости на себя. Но второй случай... Лица того мальчишки не помню, но помню горку, крик, кровь на лбу... Помню, как он дразнил меня и валял, доведя до критерия злобы. Помню бегущую фигуру в свитере и штанах... Он остановился около горки, и в этот миг на глаза мне попалась гармошка, вернее, ее обломок, и я швырнул им в него. Меня ругала воспитательница, била по губам за то, что я назвал ее дурой. Била она меня и раньше. После этого случая я презирал ее. Пошел в школу... Прошло два года, и началась полоса неудач. Я попался на воровстве, да-да. Случилось это так. Я пошел за молоком, взяв бидон и сумку. Разливного молока не было, я взял бутылочное и вылил в бидон, а бутылки положил в сумку. Подошел к кассе. Кассир-контролер спросила, что у меня в бидоне. Я ответил, что молоко, она меня отпустила, но спохватившись, остановила. Посмотрела в сумку и увидела бутылки. Не знаю почему, я сказал, что купил в другом магазине... Возможно, потому, что мечтал объесться мороженым, а возможно, потому, что она сказала, что я вор, я пытался защититься... С этого-дня отношения в семье изменились. Меня стали бить. Били жестоко, но я все равно делал все наперекор, воровал деньги из шкафа, пряники, пирожные в магазинах. Перешел в другую школу. Здесь вот и началось. Все беды — игра на деньги... Я дружил с одной девчонкой, но дружбу она выжгла в сердце моем раскаленным кинжалом. Началось это так: мы играли на улице, и она ударила меня резиновыми прыгалками, когда я сказал, что она не поборет меня. Я хотел ударить ее, но что-то меня остановило, не смог... Обозвала меня дураком и ушла. Дома отец сказал, что я 16 сам виноват. Мост, соединявший меня с ним, раскололся. Я потерял Веру в него... Позже, играя с той же девчонкой, я случайно ее ударил. Прибежала ее мать, крича, что у нее синяк, чуть не до крови. Меня жестоко избили. А на другой день она заявила, что ей ни капли не было больно... В тот день термоядерным взрывом уничтожены мосты между мной и моими родителями. Между нами теперь каменная пропасть, голые скалы!!! Дела в школе обстояли еще хуже. Не знаю, за что меня били. Из меня сделали козла отпущения, это продолжалось 6 лет... Хотел уехать на север сплавлять лес. Трудно, знаю!.. В комиссии по делам несовершеннолетних мне сказали, что все устроится. А через два дня пришли к нам домой из горисполкома и спросили, почему у непьющих родителей такой сын, не глупбй ли я... После нового года со мной случилось то, что должно было случиться. Из меня снова хотят сделать козла отпущения, но я уже никого и ничего не боюсь. Теперь если я стану драться, то я убью того, с кем буду драться. Он будет бить меня не один, но что-то говорит мне, что я его убью, мой организм и подсознание знают об этом. Не хожу в школу 10 дней. Не боюсь убийства, нет! Я боюсь другого: испачкать руки об эту мразь. Нет, я не сумасшедший, я никогда не бо-лел ни одним психическим заболеванием. Я сангвиник. Думал сходить к невропатологу, но вряд ли он поймет, да, не поймет. Меня не понимают многие хорошие люди... Сижу и думаю: печка прогорела. И тут же ответ: ну и черт с ней, жизнь горит... ВЫ ДОЛЖНЫ ПОНЯТЬ». ^ (перевод с детского) Помните ли? Сперва эта кроватка была слишком просторной, потом как раз, потом тесной, потом ненужной. Но расставаться жалко... И комната, и коридор были громадными, полными чудес и угроз, а потом стали маленькими и скучными. 17 И двор, и улица, и эта вечная на ней лужа, когда-то бывшая океаном, и чертополох, и три кустика за пустырем, бывшие джунгли... Помните ли времена, когда травы еще не было, но зато были травинки, много-много травин, огромных, как деревья, и не похожих одна на другую? И сколько по ним лазало и бродило удивительных существ — такие большие, такие всякие, куда они теперь делись? Почему все уменьшается до невидимости? Вот и наш город, бывший вселенной, стал крохотным уголком, точкой, вот и мы сами делаемся пылинками... Куда все исчезает? Может быть, мы куда-то летим? Отлетаем все дальше — от своего мира — от своего уголка — от себя... ...Тьмы, откуда явился, не помню... Я не был сперва убежден, что ваш мир — это мой мир: слишком много было непонятного, удивительного, слишком много всего... Но потом убедился, поверил: этот мир — мой, для меня. Он большой, и в нем есть все, что нужно, и многое сверх того. В нем можно жить и смеяться — жить весело, жить прекрасно, жить вечно! Если бы только не одна штука, называемая «нельзя»... ЭТОТ МИР НАЗЫВАЛСЯ ДОМОМ. И в нем были вы — большие, близко-далекие, и я верил вам. Никого не было между нами — мы были одно. А потом что-то случилось. Появилось ЧУЖОЕ. Как и когда — не помню; собака ли, с лаем бросившаяся, страшилище в телевизоре или тот большой, белый, схвативший огромными лапищами и полезший зачем-то в рот: «А ну-ка, покажи горлышко!..» Вы пугали меня им, когда я делал «нельзя», и я стал его ждать, стал бояться. Когда вы уходили, Дом становился чужим: кто-то шевелился за шкафом, шипел в уборной... Прибавилось спокойствия, когда выяснилось, что Дом, мир мой и ваш, может перемещаться, как бы переливаться в Чужое, оставаясь целым и невредимым,— когда, например, мы вместе гуляли или куда-нибудь ехали. С вами возможно все! Чужое уже не страшно, уже полусвое. И когда вы начали оставлять меня в 18 Чужом одного («Ты теперь будешь ходить в детский сад, там такие же мальчики и девочки, как и ты, и никто не плачет»), я плакал, но ждал вас и верил. Как же долго я думал, что мой Дом — это мир единственный, главный и лучший — Большой Мир! А все Чужое — пускай себе, приложение, постольку поскольку... Как долго считал вас самыми главными и большими людьми на свете! Но вы так упорно толкали меня в Чужое, отдавали ему — и Чужого становилось все больше, а вас все меньше. Когда осваиваешься — ничего страшного, даже без вас. Есть и опасности, зато интересно. Здесь встречали меня большие, как вы, и маленькие, как я, и разные прочие. Говорили и делали так, как вы, и не так... Школа моя — тоже Дом: строгий, шумный, сердитый, веселый, скучный, загадочный, всякий — да, целый мир, полусвой, получужой. Среди моих сверстников есть чужие, есть никакие и есть свои. Я с ними как-то пьянею и забываю о вас... Почему мой Дом с каждым годом становится все теснее, все неудобнее, неуютнее? Почему вы год от году скучнеете? Да вот же в чем дело: наш Дом — это вовсе не Большой Мир, это маленький! Только один из множества и не самый лучший... Вы вовсе ие самые большие, не самые главные. Вы не можете победить то, что больше вас, вам не увидеть невидимого. Вы не можете оградить меня от Чужого ни в школе, ни во дворе, ни даже здесь, дома, вон его сколько лезет, чужого — из окон, из стен, из меня самого!.. А у вас все по-прежнему — все то же «нельзя» и «давай-давай»... Не самые большие — уже перегнал вас, не самые сильные, не самые умные. Это все еще ничего, с этим можно... Но знали бы вы, как больно и страшно мне было в первый раз заподозрить, что вы и не самые лучшие. Конец мира, конец всему... Если мне только так кажется, думал я, то я изверг и недостоин жизни. Если не вы, давшие мне жизнь, лучше всех, то кто же? Если не верить вам, то кому же?.. Значит, полусвой и вы?.. Где же мой мир, мой настоящий Дом? Где-то там, в Большом Мире?.. 19 Но как без вас? Я еще ничего не знаю и ничего не умею, а Большой Мир требователен и неприступен; все заняты и все занято — в Большой Мир надо еще пробиться, в Большом Мире страшно... У меня есть друзья, но они будут со мной лишь до той поры, пока не найдут своего Дома, мы в этом не признаемся, но знаем: мы тоже полусвои. ...А вы стали совсем маленькими — невидимыми: потерялись. Я ищу вас, родные, слышите?.. Ищу вас и себя.., Чертополох и три кустика за пустырем...
|
отлично
1 