Закон! Закон! Ещё в земной утробе
| скачать Час ученичества. (Марина Цветаева) Е  сть некий час – как сброшенная клажа:Когда в себе гордыню укротим. Час ученичества, он в жизни каждой Торжественно неотвратим. Высокий час, когда сложив оружье К ногам указанного нам – Перстом, Мы пурпур Воина на мех верблюжий Сменяем на песке морском. О, этот час на подвиг нас – как Голос Вздымающий из своеволья дней! О, этот час, когда как спелый колос Мы клонимся от тяжести своей. И колос взрос, и час весёлый пробил, И жерновов возжаждало зерно. Закон! Закон! Ещё в земной утробе Мной вожделенное ярмо. Час ученичества! Но зрим и ведом Другой нас свет – ещё заря зажглась. Благословен ему грядущий следом Ты – одиночества верховный час! Удивительно, но эти стихи, в которых так явно слышится смирение, написала Марина Цветаева, гордо сказавшая в другое время, в другой час: «Одна из всех, одна противу всех!» Но там были ещё два не менее значительных слова: «одна за всех!» Пусть это стихотворение и другие из цикла «Ученик» посвящены конкретному земному человеку, князю Волконскому, внуку декабриста, писателю, театральному деятелю, теоретику и практику декламации, ритмики и сценического жеста, но за всем тоном, за высокими евангельскими образами видится Иной Учитель, слышится Его дыхание и речь. Это ещё больше, значительнее подтверждается предпоследним, шестым стихотворением цикла: ^ Труб – лишь только лепет Трав – пред Тобой. Всё великолепье Бурь – лишь только щебет Птиц – пред Тобой. Всё великолепье Крыл – лишь только трепет Век – пред Тобой. И всё-таки её душа, «не знающая меры», вся была в вечных противоречиях, в нескончаемой, мучительной борьбе с собой. И нередко, мне кажется, здесь проявлялась не столько жажда истины, поиск истины, сколько почти болезненное противостояние самой себе, не находящей в земных страстях, увлечениях, очарованиях счастья, конгениального ответа. В земной дисгармонии она берегла и всё не могла сберечь гармонию, живущую в глубине своей. Выходила, восходила к Небесам и тут же – не в гордыне ли своей? – (не быть, как многие!) – отрицала, отказывалась, не признавала религии, как связи с Богом. Я невольно вспоминаю другого гения, поэта 19 века – Лермонтова с его стихотворением «Ангел», которое завершается драматическими словами о душе: ^ Желанием чудным полна. И звуков небес заменить не могли Ей скучные песни земли. В марте 1914 года, посылая одному из своих друзей стихи, в том числе «Идёшь, на меня похожий…» и «Уж сколько их упало в бездну», Марина Цветаева писала: «…Я совсем не верю в существование Бога и загробной жизни. Отсюда – безнадёжность, ужас старости и смерти. Полная невозможность природы – молиться и покоряться. Безумная любовь к жизни, судорожная, лихорадочная жажда жить». Такая вспышка безверия характерна для молодой Цветаевой, но это совсем не значит, что такая вспышка долговременна. Именно потому и вспышка, что радостно, благотворно сменяется и в творчестве, и в жизни поэта чувством высоты, чувством Творца и чувством Сына Божия. Почти в те же годы беспокойной молодости Марина пишет и молитвенные стихотворения. Вот несколько строк из одного: ^ Теперь, сейчас, в начале дня! О, дай мне умереть, покуда Вся жизнь как книга для меня… Ты мудрый, Ты не скажешь строго: - «Терпи, ещё не кончен срок». Ты сам мне подал – слишком много! Я жажду сразу – всех дорог! Правда, в этом стихотворении юной поэтессы её захлёстывает жажда желаний, возможностей дальнейшей жизни, без всякого самоограничения, уводящей, увы, от Бога. В строках возникает упоение самой жизнью и некая всеядность от переполненности самой энергией юности: ^ Чтоб был безумьем – каждый день! Люблю и крест, и шёлк, и каски, Моя душа мгновений след… Ты дал мне детство – лучше сказки И дай мне смерть – в семнадцать лет! Очень показательно для беспощадно-искренней и исповедальной Марины Цветаевой стихотворение «Ещё молитва» созданное в 1910 году. Поэтессе 18 лет. ^ В отдаленье завидев Твой звёздный венец. Дай понять мне, Христос, что не все только тени, Дай не тень мне обнять, наконец! ^ Без заботы, без цели, всегда в полумгле… Можно тени любить, но живут ли тенями Восемнадцати лет на земле? И поют ведь, и пишут, что счастье вначале! Расцвести всей душой бы ликующей, всей! ^ Кроме мёртвых, ведь нету друзей? Ведь от века зажжённые верой иною Укрывались от мира в безлюдье пустынь? Нет, не надо улыбок, добытых ценою Осквернения высших святынь. Мне не надо блаженства ценой унижений. Мне надо любви! Я грущу не о ней. Дай мне душу, Спаситель, отдать – только тени В тихом царстве любимых теней. Так можно ли доверять тому письму, цитату из которого я приводил ранее, где говорилось о неверии Цветаевой в существование Бога, если здесь, вот в этом, только что приведённом стихотворении «Ещё молитва» она ведёт с Христом беседу и даже становится перед Ним, Богом, на колени?! Итак, в письме поэта только вспышка, какой-то психологический момент. И я доверяю не столько вспышке, сколько самой извечной, глубинной сути великого русского поэта Марины Цветаевой, сказавшей в своём незавершённом стихотворении: ^ Не руки – два взмаха в лазорь! Не лоб – в Небеса запрокинутый купол. Любимец созвездий и зорь. Из тёмного чрева, где скрытые руды, Ввысь – мой тайновидческий путь. Из недр земных – и до неба: отсюда Моя двуединая суть. Дальше – незаконченная строка, а следом: ^ К законам земным дорогое пристрастье, К высотам прекрасная страсть. Обратите внимание на слова: «моя двуединая суть». В этом-то всё дело… Тайный демонизм, свойственный многим творцам, - вспомним Лермонтова и Блока, не забудем Пушкина и Фета. Не случайно кто-то из великих сказал однажды: «По сути своей искусство – люцеферично». Но сила истинного творца в том и состоит, что он, преодолевая греховность человеческой природы, идущей от Адама и Евы, связывает Землю с Небом, душу человеческую – с Духом. И тогда Пушкин после «Гаврилиады» пишет: «И горько жалуюсь, и горько слёзы лью…», а Лермонтов восклицает: «Тогда смиряется души моей тревога, тогда расходятся морщины на челе, и счастье я могу постигнуть на Земле, и в небесах я вижу Бога». И у Блока на белый лист ложится строка: «Ищу защиты у Христа…» Собственно, без веры, как и без любви, нет истинного искусства, тем более, в нем – самой поэзии. «Всякая строчка – сотрудничество с «высшими силами», и поэт – много, если «секретарь» - написала Цветаева в 1927 году. Интересны воспоминания о поэте её приятельницы архитектора Екатерины Николаевны Рейтлингер-Кист. «Меня иногда спрашивают, - пишет Екатерина Николаевна, которая общалась с Цветаевой в Праге, - была ли Марина Ивановна верующей? По-моему, определённо – да. Но, конечно, не в каком-нибудь узкоконфессиональном смысле. Основываю я своё мнение на том, что она с большим уважением относилась к людям, в каком-то смысле посвятившим себя Богу, даже сравнивая их с другими, тоже религиозными, но как бы желавшими соединить свою веру с радостью жизни, что вполне и законно, но что не вызывало её одобрения по свойственному ей максимализму. Что ещё характерно для неё в этом вопросе – это то, что, несмотря на её очень высокое мнение о своём призвании и очень высокое место, на которое она ставила искусство, всё же у неё оно чётко отделялось от сферы духа в религиозном смысле и не заменяло место Бога. Помню очень чётко и ясно одно её высказывание на эту тему – о том, что поэзия всё же, несмотря на её огромную ценность, не есть высшая и последняя ценность, - она сказала: «У постели умирающего нужен не поэт, а священник». Дальше Екатерина Рейтлингер-Кист вспоминает ещё об одном высказывании Цветаевой – на одном её публичном чтении в Париже, где поэтесса говорила о том, что для неё дороже всего в поэзии. Цветаева привела как пример беспомощные в смысле формы стихи одной своей знакомой монахини, которые ей дороже самых мастерских и изысканных строк профессиональных поэтов. Они звучали примерно так: ^ Вы сокровища вашей души. Человечество живо… Круговою порукой добра. Екатерина Рейтлингер-Кист процитировала неточно, но суть передала. Кстати, в своей статье «Искусство при свете совести» Цветаева приводит стихи монашенки Новодевичьего монастыря, уточняя: «у монашенки стихов много, перед смертью всё сожгла, осталось одно, ныне живущее только в моей памяти». Есть здесь и строки: ^ Вы сокровища вашей души! Человечество всё же богато Лишь порукой добра круговой!» «Я совершенно точно помню это собрание, - пишет мемуаристка, - и то, что она (Цветаева) приводила эти стихи как пример того, что ей в поэзии всего важней духовное содержание, а не форма». Характерны для понимания духовных взглядов поэта и другие воспоминания Екатерины Николаевны: «Много позднее, когда я, отчаявшись найти человека для писания религиозных листков для детей, обратилась к ней с просьбой писать их, она очень живо откликнулась, но сказала, что может писать только о том, что сама пережила, и набросала своё переживание: стоя девочкой в церкви, она глядела в окно на ветку дерева – эта ветка очень много выражала, и она хотела идти от неё в своём описании». «На эту же тему помню ещё один рассказ Марины, когда её сын был ещё мал: «Мур меня спросил, как все современные дети: почему самолёт летит, а Бога не встречает? Но это я ему объяснила, что такое «умное небо». В метаниях жизненных, бытовых и творческих, в падениях и вознесениях Марины Цветаевой я вижу не тот, исполненный красивой позы, романтизм, где всё-таки больше красивости ложной, театральной, чем истинной красоты, а истинную жажду идеалы, а значит Неба. Цветаева романтиком родилась, романтизм её был природным, а не напускным, и она его громко и даже гордо утверждала. Поэтому немало людей обвиняли её в некоем актёрстве, но они просто не знали её и не понимали. Они не видели, что её порывы естественны, даже когда переходили в некий бунт, а называли это «неистовством». А ведь поэт сам себя определил: ^ В мире, где наичернейший сер: Где вдохновенье хранят, как в термосе; С этой безмерностью в мире мер. Такой её создал Творец, Бог, и такой она себя видела и принимала. Она отталкивалась от будничной реальности и совершенно искренне признавалась: «Я не люблю жизни как таковой – для меня она начинает значить, то есть обретает смысл и вес, только в искусстве. Если бы меня взяли за океан, в рай и запретили писать, я бы отказалась от океана и рая. Мне вещь сама по себе не нужна». Как часто люди не понимают друг друга, а значит, и не принимают. Самоутверждение Марины Цветаевой как поэта некоторые называют отсутствием скромности. Их стесняла та неудобная прямота, с которой она говорила о своей бедности, унижениях и ежедневных трудностях существования. Но ведь на самом деле это была непоколебимая уверенность поэта в своей непохожести на других, в своём даре – даре от Бога. Она нередко повторяла, что, если красавица делает вид, будто и не подозревает о своей красоте, она либо глупа, либо фальшивая кокетка. Сознание своей творческой силы – правда, а не порок. Тяжко быть крылатой, когда земное бремя ежедневно придавливает к земле. «Вот у Бодлера – поэт – альбатрос, ну какой я альбатрос, просто общипанная пичуга, замерзающая от холода, а вернее всего, потусторонний дух, случайно попавший на эту чуждую, страшную землю». И у неё, как у Лермонтова, - трагический разрыв между скучными песнями земли и звуками небес. Разрыв в самой трагедии бытия, когда даже близкие души не могут быть вместе. ^ Твоя душа моей душе близка. Мы смежены, блаженно и тепло. Как правое и левое крыло. Но вихрь встаёт – и бездна пролегла От правого – до левого крыла! Это стихотворение Цветаева считала одним из самых лучших своих произведений. «Если душа родилась крылатой, что ей хоромы и что ей хаты!» - писала в 20 лет. В стихах и поэмах замечательно частое использование библейских образов. Оно, безусловно, способствует выразительности, яркости метафорической для понимания содержания, но не во имя оригинальности, как таковой, а свидетельствует, прежде всего, о нравственной и эстетической ориентации поэта, подкреплённой всё-таки её верой, её высоким порывом к Небесам. И её благодарностью: ^ За океан и за сушу, И за прелестную плоть, И за бессмертную душу. Но необходимо бороться с демоном в душе, с мирскими страстями, уводящими от Бога. И поэт это сознаёт: Жив, а не умер Демон во мне! ^ В себе – как в тюрьме. Но есть псалмы Давида, есть притчи, рассказанные Иисусом Христом своим ученикам, есть Книга книг, дающая новую жизнь, жизнь выхода из трюма и из душевной тюрьмы. Уже в ранних стихотворениях, например, во второй книжке «Волшебный фонарь» 18-летняя поэтесса обращается к евангельским темам и образам, а также картинам или репродукциям их на евангельские темы. «Бегство в Египет» - одна из них. Святое семейство в дороге: Иосиф, а на ослике сидит Мария с Младенцем Иисусом. А вот уже в книге «Вёрсты» развёртываются образы Благовещения. ^ Улыбаюсь до вечера, Распростившись с гостями пернатыми. - Ничего для себя не надо мне В Благовещенье, праздник мой! Или ещё: Канун Благовещенья, Собор Благовещенский Прекрасно светится. А накануне написано стихотворение на Пасху: ^ Колоколами плывёт – Пасха, В первый раз человек распят На Пасху. Цветаева даже день своего рождения в полночь с субботы на воскресенье 26 сентября 1892 г. неслучайно сопоставила с христианским праздником – в честь Иоанна Богослова: 26 сентября. В этом видела предзнаменование своего пути: от ночи - к радости, от земного – к духовному. Вот оно знаменитое цветаевское стихотворение: ^ Рябина зажглась. Падали листья. Я родилась. Спорили сотни Колоколов. День был субботний: Иоанн Богослов. Мне и доныне Хочется грызть Жаркой рябины Горькую кисть. В небольшом цикле «Даниил» Цветаева использует детали библейской «Книги пророка Даниила». ^ Всё мне снится, что тебя терзают львы. Как известно, враги бросили пророка Даниила на растерзание львам в ров, но звери не тронули его. Завершается цикл красноречиво: … всё пройдёт… - молчу – и надо всем Улыбка Даниила-тайновидца. В книге «Стихи к Блоку» Цветаева не однажды прибегает к прямому цитированию Евангелия. ^ Что в ризе ценной. Благословенна ты в женах! - Благословенна. Причём эти стихи повторяются как рефрен или как припев в песнопении. В стихах не раз используются образы евангельского рассказа о Рождестве Христовом: Вифлеемская звезда зажглась в ночь рождения Христа, на её свет поклониться Младенцу пришли волхвы и пастухи. ^ В дом привела – не воспрети! Я дитятко твоё восславить Пришла, как древле – пастухи. Не тою же ль звездой ведома? - О серебро – сусаль – слюда! – Как вкованная – глянь – над домом, Как вкопанная – глянь – звезда! Целый цикл с посвящением мужу Сергею Эфрону смело назвала «Благая весть». А в следующем цикле «Отрок» отважно оперлась на темы и образы Книги Царств. ^ И крови ропщущей подземный гул. Так по ночам, тревожа сон Давидов, Захлебывался царь Саул. Бывает и так, что поэтесса соединяет в одно два евангельских образа: ^ Бредут с постелью. Соединены рассказ о воскрешении Иисусом Лазаря, умершего 4 дня назад, с рассказом об исцелении больного, лежащего много лет. В стихотворении «Хвала богатым» (замечу: очень современным, несмотря на то, что написано ещё в 1922 году!) Цветаева обращается к Евангелию от Матфея, где Иисус говорит ученикам Своим: «Истинно говорю вам, что трудно богатому войти в Царство Небесное; и ещё говорю вам: удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели войти богатому в Царство Божие» (глава 19). В различных стихотворениях тут и там рассыпаны библейские имена и названия: Рахиль, Ной, Агарь, Самуил, Иродиада, Юдифь, Сарра, Иордан, Соломон, Суламифь, Скиния, жена Лота, дщерь Египетская, дочь Иаира и др. В «Савойских отрывках» (к сожалению, недописанных) Цветаева в основу стихотворения кладёт евангельский рассказ о двух сёстрах – Марии и Марфе, в доме которых однажды остановился Христос. ^ За Учителем ходить. Проще, проще, проще, проще В очеса его глядеть – В те озёра голубые… Трудно Марфой быть, Марией – Просто… И покамест Услаждается сестра – Подходит - Равви! Полдничать пора! Что плоды ему земные? Горько Марфой быть, Марией – Сладко… Вечен – из-под белой арки Вздох, ожегший как ремнём: Марфа! Марфа! Марфа! Марфа! Не пекися о земном! Стыдно Марфой быть, Марией - Славно Бренно Марфой быть, Марией – Вечно… … Всё-то мыла и варила… Грязно Марфой быть, Марией – Чисто… Интересно, что в своей сложной «Поэме лестницы» поэтесса не прошла мимо и библейского образа лестницы из сна Иакова (из книги Бытие, глава 28-я). Иаков по пути в Месопотамию увидел во сне лестницу, состоящую на земле, верх которой касался неба; на вершине её явился Бог, благословение которого получил Иаков. Есть и небольшой цикл с названием «Вифлеем». Поистине гениальным по проникновению в психологию обретшей веру, любовь к Богу Магдалины является цикл с одноимённым названием. Можно этот цикл сравнить со столь же гениальной «Магдалиной» Бориса Пастернака. Марина Цветаева словно отождествляет себя с героиней цикла, но ещё больше поражает прямая речь Того, к Кому пришла поклониться Магдалина. Не случайно Цветаева восклицает: ^ Была б одной из тех. Пеною уст и накипями Очес и потом всех Нег… В волоса заматываю Ноги твои, как в мех. Некою тканью под ноги Стелюсь… Не тот ли (та!) Твари с кудрями огненными Молвивший: встань, сестра! Вспомним пастернаковское: «Ничего не вижу из-за слёз. На глаза мне пеленою пали пряди распустившихся волос. Ноги я Твои в подол упёрла. Их слезами облила, Иисус». Но вот потрясающая речь Иисуса в цветаевских стихах: ^ Милая! – ведь всё сбылось. Я был бос, а ты меня обула Ливнями волос – И слёз. Не спрошу тебя, какой ценою Эти куплены масла. Я был наг, а ты меня волною Тела – как стеною Обнесла. А вот завершение: В волосах своих мне яму вырой, Спеленай меня без льна. - Мироносица! К чему мне миро? Ты меня омыла Как волна. Конечно, эти поэтические строки расходятся с каноническим описанием в Евангелии. Но – «Поэта далеко заводит речь», как написала когда-то она сама, великая русская поэтесса и великая любящая Женщина Марина Ивановна Цветаева. К ней, думаю, можно приложить её же слова из стихотворения «Наука Фомы»: «Бог ради таких Умер». Лев Болеславский, член Союза писателей России © 2007 Лев Болеславский © 2007 Христианский Творческий Союз, http://www.christianart.ru/
|
Ваша оценка этого документа будет первой.
Ваша оценка: 