Лекция Историография как научная дисциплина Лекция Исторические знания в Древней Руси
1 чел. помогло. вернуться в начало
| скачать ^ План:
Литература:
Историки «старой школы» в послеоктябрьский период. В последнее время неактуально проводить четкую маркирующую черту между дореволюционным и советским периодами развития отечественной исторической науки. События 1917 года не привели к резкому и однозначному разрыву историографической традиции. Несмотря на смену идеологических парадигм, изменения в политической и других общественных сферах, сохранялась персональная преемственность — главная, на наш взгляд, связующая нить между дореволюционным и советским периодами развития отечественной исторической науки. Эту преемственность выражали так называемые историки «старой школы», чье профессиональное взросление и возмужание пришлись на начато XX века, а активная творческая деятельность совпала с периодом становления нового Советского государства. Поколение историков «старой школы», чей продуктивный период творчества совпал с кардинальными трансформационными процессами в жизни страны, должно было адаптироваться к новым общественно-политическим условиям, выбрать определенную стратегию вживания в них и следовать ей. Особенности выбора той или иной поведенческой стратегии историками «старой школы», на наш взгляд, определялись многими факторами: внутренними индивидуализированными переживаниями по поводу изменения окружающей действительности, внешними отношениями с властными и официальными научными структурами, а также предшествующим опытом, ценностными и мировоззренческими установками. В персональном ключе историков «старой школы» традиционно разделяют на старшую и младшую ветви. Старшая ветвь представлена М. К. Любав-ским, С. Ф. Платоновым, М. М. Богословским, Ю. В. Готье, С. Б. Веселовским, Д. М. Петрушевским, В. И. Пичетой, С. В. Бахрушиным, Р. Ю. Виппером, Б. Д. Грековым, Б. А. Романовым, М. Н. Тихомировым и др. Младшая ветвь — Е. А. Кос-минский, А. И. Неусыхин, С. Д. Сказкин, А. Д. Удальцова, О. А. Добиаш-Рожде-ственская и др. Современная исследовательница Л. А. Сидорова наметила следующий собирательный образ этого поколения. Большинство его представителей вышли из разночинной среды, среди них практически не было женщин. Все они окончили классические гимназии, имели высокий уровень образования и культуры. Историков «старой школы» можно назвать учеными-энциклопедистами, знавшими по нескольку иностранных языков и интересовавшихся не только узкоспециальными научными вопросами. Кроме того, они придавали большое значение работе с начинающими исследователями и занимались патронированием своих учеников, прививая им любовь к общекультурным и общенаучным ценностям5. Добавим, что культурная компонента была частью их мировоззрения и миропонимания и вырабатывалась «не формально и концептуально», а усваивалась «органически как образованность и культурная традиция» 6. Собирательный образ первой генерации историков XX века можно дополнить и другими чертами. Ученых начала XX века отличала направленность на реализацию различных общественных инициатив. «Общественное благо», «польза Отечеству», «желание просвещения», «гражданский долг» лежали в основе творческой деятельности историков «старой школы» и были во многом восприняты ими от учителей8. Историки этого поколения активно включались в процессы политической жизни. Им не чужды были меценатство и связи со средой творческой интеллигенции, что нашло свое продолжение и в годы советской власти. К примеру, в советское время сохранилась традиция чтения лекций в провинции, которую можно рассматривать как продолжение деятельности дореволюционных «Общества распространения технических знаний» и «Комиссии по организации домашнего чтения». В первые послереволюционные годы в числе активистов оставались представители «старой» науки. Ю. В. Готье с радостным недоумением отмечал в своем дневнике, что, несмотря на хаос в стране и всеобщую разруху, провинциальные лекционные аудитории не пустовали, а слушатели были внимательны и заинтересованны. В «сумерках русской жизни» лекционная традиция, заложенная в лучшие годы «старой науки», становилась «профессорской идиллией», поддерживающей иллюзии прошлого . Предпринимали историки «старой школы» и попытки возрождения научных обществ и кружков, столь популярных на рубеже XIX—XX веков. С. Б. Ве-селовский в своем дневнике зафиксировал начало активизации в 1920-х годах кружковой работы, но при этом отметил с некоторой долей пессимизма: «Образуется ли из нашего кружка ядро будущего общества, пока сказать нельзя» 10. Ученых «старой школы» отличал особый стиль общения. Воспитанные в эпистолярной культуре XIX столетия, они трепетно относились к ведению дневников, написанию писем, предпочитая на бумаге фиксировать свои идеи, мысли и переживания. Для историков первого поколения XX века была характерна и особая книжная культура. Даже в тяжелые годы революций и Гражданской войны они покупали книги, следили за новинками в издательском деле ". Продуктивный период творческой деятельности историков «старой школы» в связи с выбором ими той или иной доминирующей поведенческой стратегии, на наш взгляд, поддается условному делению на четыре этапа. Первый этап длится всю Гражданскую войну и связан с минимизацией или полным отсутствием творческой деятельности. «Я совершенно не могу работать научно,— писал в своем дневнике С. Б. Веселовский.— Время проходит изо дня в день бессмысленно и бесплодно. Все мысли и силы сосредоточены на том, чтобы быть сытым, не заболеть и поддержать свою семью» |2. Ему вторит Ю. В. Готье: «Воздержание от дела остается главным занятием русского человека» |3. В этот период изменившиеся условия жизни сказались на бытовой повседневности академической среды, актуализировав для ее представителей вопросы выживания и борьбы за существование, к решению которых многие оказались не готовы. В дневниках С. Б. Веселовского 1919 года содержатся описания внешнего облика историков, рисующие ужасающую картину нищеты и отчаяния: «Все ходят и держат себя, как приговоренные к медленной, но неминуемой смерти. Некоторые поддерживают еще с трудом свой туалет, но другие уже не скрывают своей нужды и полного упадка духа». Дневник Ю. В. Готье зафиксировал встречи историков, гораздо более частые, чем в дореволюционную пору, их общение, темами которого были не только политические реалии, но и судьбы научного мира, а кроме того, попытки сохранить и продолжать традиции, отражающие этос «старой» науки. Особенно активно в это время историки «старой школы» поддерживали инициативы, которые шли во благо не только исторической науке, но и всему I обществу (участие в проведении архивной реформы, в разработке проекта по воспитанию бездомных детей, деятельность по сохранению музейных ценностей и др.). Архивная реформа была, пожалуй, наиболее значимой сферой приложения сил ученых. Историки, занимавшиеся спасением архивных фондов, часто вынуждены были бескорыстно заботиться об их сохранении. М. К. Лю-бавский, активный участник реформы, зафиксировал более чем плачевное состояние многих столичных и провинциальных хранилищ. Особенно сильно, по его свидетельству, пострадали Архив старых дел и Дворцовый архив, находившиеся в Кремле. «Стекла в оконных рамах были разбиты, вследствие чего зимою в архив набился снег; весною этот снег растаял, и много дел было подмочено. Часть документов была уничтожена солдатами, проникавшими в помещение архива с Кремлевской стены и разжигавшими на стене костры для обогревания» |6,— констатировал он. Однако подобные трудности не только не отпугивали историков, а, наоборот, делали их усилия в собственных глазах более значимыми. Тем не менее, вся эта деятельность носила второстепенный характер, отвлекая от главного — по сути определения в жизни. Именно в этот период историки «старой школы» оказались перед мучительным выбором своего дальнейшего пути. Для большинства из них существовало три варианта жизненной альтернативы, квинтэссенция которых нашла свое отражение в дневниковых записях С. Б. Веселовского. Первый — эмиграция, которая оценивалась «равносильно осуждению себя на пожизненное одиночество». Второй путь — «остаться в прежней среде, но оставить всякую мысль о научной работе, об аскетизме работника науки и направить все свои силы и образование на материальное обеспечение». Наконец, третий выход состоял «в возможности жизни среди народа и прежней научной работы» 17. Второй этап начинается приблизительно в 1922 году и условно длится до конца 1920-х годов. Это период постепенной интенсификации научной жизни, возвращения к прежним планам и занятиям. Выделение этого этапа связано также с укреплением советской власти и примирением общества с ней. К 1922 году практически каждый представитель поколения историков «старой школы» определился с выбором своего дальнейшего жизненного пути. Те, что остались в России, продолжили свою общественную и научную работу. У многих этот период был связан с выходом из состояния анабиоза. Большинство историков «старой школы» в начале 1920-х годов были молоды, только достигали пика своей творческой формы, были полны сил, идей и замыслов. Поэтому после состояния шока, пришедшегося на годы Гражданской войны, они закономерно активизировали свою деятельность на сугубо научном поприще. Кроме того, в 1920-х годах усиливается сотрудничество историков ; с советской властью, которая еще не сформировала собственные научные кадры. Например, у С. В. Бахрушина именно на этот период пришелся рост творческой активности, «в восприятии жизни историком происходила эволюция в сторону примирения с властью, признания ряда ее достижений» 18. Интенсификация творческой деятельности дала свои результаты. Эти годы стали золотым десятилетием в истории краеведения, когда провинциальные краеведческие центры стали настоящими очагами культуры и «способствовали обогащению источниковой базы науки и совершенствованию методики конкретного изучения прошлого» п. Третий этап приходится на конец 1920-х — начало 1930-х годов — период активизации репрессивной машины и начало гонений на историков (разгром краеведения; дела С. Ф. Платонова, Е. В. Тарле и др.; изъятие из библиотек трудов дореволюционных историков, энциклопедических изданий). Политические гонения привели к тому, что ряды историков «старой школы» значительно поредели. Умерли С. Ф. Платонов, М. К. Любавский, М. М. Богословский; у многих было подорвано здоровье. Этот этап, безусловно, связан с началом формирования нового поколения историков-марксистов, которые стали приходить на смену генерации историков «старой школы». Однако смена одного поколения другим происходила не только насильственными или директивными методами. Академик Б. А. Рыбаков, рассуждая о климате, царившем в исторической науке тех лет, констатировал, что «это была эпоха широкого грандиозного поиска», который, к сожалению, все более попадал под идеологический пресс: «Выступления на дискуссиях не публиковались, и единственным источником оказывались воспоминания о слышанном докладе, о бурных прениях и темпераментных репликах»23. Можно даже говорить не о смене одного поколения другим, а о конкуренции и соперничестве их представителей. В поведенческом аспекте у историков «старой школы», особенно в отношениях с официальной властью, зачастую превалировали наивные поступки. Например, известен факт посещения ректором Белорусского государственного университета В. И. Пичетой в 1929 году ОГПУ Белорусской ССР с целью выяснения, каким образом вносить корректировку в организацию учебного процесса с учетом прокатившихся по университету арестов преподавателей. Вера «в существование законности и справедливости», а также в возможность сотрудничества с властными инстанциями, которую продемонстрировал В. И. Пичета, не может быть оценена иначе как «наивность» 24. На этом этапе мы выделяем две крайние поведенческие стратегии у историков «старой школы»: они либо подчиняются советским догмам и принимают правила игры, навязанные политикой, либо используют уже привычный механизм «внутренней эмиграции», переключаясь на второстепенные виды деятельности и не надеясь на публикации. У историков, выбравших вторую стратегию, .происходило замыкание на научных занятиях, которое можно расценивать как установку щита между ними и действительностью. Эта стратегия оказалась востребованной на протяжении всего существования советской науки и воспринята последующими поколениями историков. Для «внутренних эмигрантов» была «характерна узкая специализация, привязанность к привычной теме, может быть, и существенной, занятия источниковедением, разработка сугубо конкретных сюжетов без каких-либо широких обобщений...» 25. Даже историки, продолжавшие, казалось бы, активно творить на научной ниве, в той или иной степени замыкались в себе, включая механизм самоцензуры. Такой уход в микромир продемонстрировал М. М. Богословский, занявшись исключительно составлением научно-популярной биографии Петра I. Его автономная позиция расценивалась многими как несомненная заслуга. А. А. Кизеветтер в статье, написанной на смерть Богословского, отметил, что Михаил Михайлович, «попав в подневольное положение раба советской власти... сумел ничем не испортить своего некролога, и его имя ни разу не было присоединено к прояв-< лениям лицемерного рабьего низкопоклонничества, от которых порою не воздерживаются иные старые и заслуженные ученые в СССР» 26. В то же время в качестве выразителя иной поведенческой стратегии, нацеленной на поиск сотрудничества с официальной властью, А. А. Кизеветтер называет А. С. Преснякова, наделяя его при этом менее презентативными характеристиками27 и фактически обвиняя в нахождении под идеологическим прессом. Наконец, четвертый период в продуктивной деятельности историков «старой школы» начинается с середины 1930-х годов, а точнее, его можно связать I с появлением в 1934 году постановления ЦК ВКП(б) и Совета Народных Комиссаров «О преподавании гражданской истории в школе». Государство вновь ощутило потребность в исторических факультетах и кадрах профессиональных историков. Для представителей поколения историков «старой школы», выживших в жерновах репрессивной машины, это означало возвращение из ссылок (В. И. Пичета, С. В. Бахрушин и др.), возобновление научной и преподавательской работы. Это этап так называемого «спокойного» развития науки, без резких перепадов и стрессов. В плане поведенческих стратегий историки использовали все те приемы, которые применялись ими ранее. Но нельзя не отметить тенденции перехода части историков к изучению событий далекого прошлого, так как зачастую только изучая эпохи, удаленные от современности, «можно было оставаться самим собой»28. Итак, продуктивный этап творчества историков «старой школы», начало которого довольно четко определяется политическими событиями 1917 года, был наиболее интенсивен в течение 1920—1930-х годов, хотя у представителей младшей ветви этого поколения продолжался вплоть до 1950-х годов. Творческая деятельность историков «старой школы» во многом была скорректирована под воздействием общественно-политической трансформации, переживаемой страной в целом. Во многом в зависимости от степени давления идеологического пресса и накала политических событий историки выбирали доминирующие поведенческие стратегии, которые по-разному влияли на развитие самой исторической науки. Становление советской исторической науки в 1917- середине 1929-х гг. Большевики выдвинули в числе первоочередных задачу — ввести марксизм в историческую науку, задачу весьма трудную, если учесть, что понятия «наука» и «марксистская методология» по своей сути несовместимы. Именно с 20-х гг. в исторической науке начинают проявляться иррациональные черты марксизма, когда элементы разумного познания вытесняются элементами веры. Марксистская теория, будучи не в состоянии соперничать с дореволюционными историческими концепциями (для этого не было ни научных идей, ни квалифицированных кадров), могла внедряться и укрепляться только административными способами при политической поддержке правящей партии. Это выразилось в создании с 1918 по 1924 г. организационных структур советской исторической науки для решения проблемы подготовки новых теоретических кадров. В течении 1918 г. с неумолимой последовательностью новая власть закрывала исторические журналы, многие из которых имели долгое и славное прошлое. Канули в Лету «Русская старина», знаменитые «Чтения в Обществе истории и древностей российских при Московском университете», «Вестник археологии и истории», научно-популярный журнал «Гермес» и др. Тринадцатого апреля 1918 г. был принят декрет СНК «О памятниках Республики», где говорилось о снятии не имеющих художественной ценности памятников, воздвигнутых в честь царей и «их слуг», и о создании проектов памятников, «долженствующих ознаменовать великие дни Российской социалистической революции». Новая власть четко заявила о своем величии и ничтожности прежней русской истории. В июне ВЦИК утвердил написанный В.Й. Лениным декрет о создании Социалистической академии общественных наук, которой предназначалось сыграть важную роль в деле подготовки новых специалистов по общественным наукам. Осенью Ленин направил письмо своим соратникам с указанием о необходимости усиления борьбы «с теоретическим опошлением марксизма Каутским», особенно в вопросах о государстве, диктатуре пролетариата, буржуазной демократии, парламентаризме. А 17 ноября 1918 г. в Соцакадемии состоялся первый в истории страны общественный диспут о К. Каутском и каутскианстве. Отчет об этом диспуте фрагментарен, но нет сомнения в том, что он проходил в русле ленинских указаний и тех задач, которые большевистское руководство ставило перед Соцакадемией. Итак, уже в первые месяцы своего существования новая власть предприняла определенные действия по коренной перестройке исторической науки. Они были направлены прежде всего на формирование новых кадров историков, на переориентацию исторических изданий, которым давались указания, как оценивать, с одной стороны, старую историю России, а с другой, ее новый революционный этап. Первая дискуссия была плоть от плоти новой революционной жизни страны и, возможно, стала образцом для будущих. В последующие годы эта тенденция укрепилась. Новая власть все более решительно меняла облик общественных наук. В 1919—1923 гг. были закрыты еще действовавшие дореволюционные исторические периодические издания, такие как «Голос минувшего», «Русский исторический журнал». Новые периодические издания рассматривали прежде всего революционную проблематику, пропагандировали идеологические установки власти большевиков. В них много места отводилось истории, но в ее новом понимании — так, как это виделось руководителям идеологических служб. Наиболее заметными здесь были «Вестник агитации и пропаганды», «Печать и революция», «Пролетарская революция», «Красный архив», которые фактически находились под контролем партийных органов. Многими из них руководи» ли соратники Ленина - А.В. Луначарский, М.Н. Покровский, М.С. Ольминский. Луначарский и Покровский соответственно в качестве наркома и замнаркома просвещения осуществляли партийный контроль над высшей школой, а значит, над преподаванием там общественных наук. Именно под их руководством проводилась бурная реорганизация и даже упразднение историко-филологических факультетов российских университетов, на смену которым пришли факультеты общественных и социальных наук, ориентированные на освоение марксизма, истории РКП (б). Девятнадцатого ноября 1920 г. Ленин подписал декрет СНК РСФСР «О реорганизации преподавания общественных наук в высших учебных заведениях РСФСР». Пятого февраля 1921 г. В «Правде» были опубликованы «Директивы ЦК коммунистам - работникам системы Наркомпроса», написанные Лениным. В документах присутствует положение о привлечении к преподаванию в высшей школе старых специалистов, но при условии, «содержание обучения, поскольку речь идет об общеобразовательных предметах, в особенности же о философии, общественных науках и коммунистическом воспитании, должно определяться только коммунистами». Спустя месяц Ленин подписал декрет СНК «Об установлении общего научного минимума, обязательного для преподавания во всех высших школах РСФСР». Среди предметов этого минимума были названы исторический материализм и история пролетарской революции. Одновременно продолжали открываться новые институты и курсы при высшей школе и научные общества марксистского направления. Был учрежден Коммунистический университет нм. Я.М. Свердлова, образована Комиссия по изучению истории Октябрьской революции и РКП(б) (Истпарт), филиалы которой вскоре охватили своей сетью всю страну. В феврале 1921 г. был издан Декрет СНК «Об учреждении института по подготовке «красной профессуры». Он предусматривал подготовку преподавателей по общественным наукам для высшей школы, прежде всего по истории и историческому материализму. На исходе 1921 г. ЦК принял постановление об организации в Коммунистическом университете двухгодичного курса для подготовки марксистских аров из среды рабочих и крестьян. Многочисленные марксистские и историко-революционные общества были призваны обеспечить идеологически реорганизацию общественных наук, в том числе и истории. Так, в Петрограде в 1919 г. создаются Научное общество марксистов и Общество изучения истории освободительного и революционного движения в России. Тогда же принимается решение организовать Общество бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев, имевшее сильный неонароднический крен, со своим журналом «Каторга и ссылка». Это мощное движение ученых-марксистов, других гуманитариев революционной ориентации, активно поддержанное и инспирируемое сверху непосредственно Лениным, Луначарским, Покровским, завершается уже после смерти Ленина, в 1925 г., организацией Общества историков-марксистов, в совет которого вошли все тот же М.Н. Покровский, а также историки-марксисты Н.М. Лукин, А.В. Шестаков, молодая А.М. Панкратова и другие. Общество получило и свой журнал «Историк-марксист», который сыграл знаменитую роль в становлении идеологизированной советской исторической науки и в подавлении так называемой буржуазной науки. Уже первые шаги Общества четко определили его направленность: на майском собрании общества М.Н. Покровский выступил с докладом «Пугачевщина», а Г.С. Фридлянд — с докладом «Крестьянская война в Германии»'. На следующем заседании 23 октября прозвучали доклады М.Н Пок-ровского о революции 1905 г. и А.В. Шестакова о Всеобщей октябрьской стачке. Революционный идеологический поезд Общества двинулся в путь. Общий идеологический фон дополнялся организацией общественных юбилеев, которые проходили при активном участии гуманитариев-марксистов. В январе 1919 г. торжественно отмечался юбилей А.И. Герцена, в марте состоялось собрание, посвященное памяти С. Халтурина и деятелей 1 марта 1881 г. В 20-х гг. широко праздновались 25-летие РКП (б), 100-летие восстания декабристов, 5-летие комсомола, 20-летие революции 1905 г. Позднее нарастает общественная волна в связи с юбилеями М.А. Бакунина и Н.Г. Чернышевского. Решения о них принимались высшим партийным руководством, а затем в качестве директив адресов»» лись нижестоящим партийным организациям, в том числе и тем, которые были связаны с исследовательскими и преподавательскими задачами в области истории. С каждым годом, при поддержке сверху, ширится совершенна фантастическое по размаху, близкое к средневековым по своему характеру движение по созданию культа В.И. Ленина. Уже в 1919 г. решением Моссовета учреждается общественно-исторический музей им. В.И. Ленина. Год спустя коллегия Истпарп постановила открыть музей Ленина при Истпарте. В 1923 г. организуется Институт В.И. Ленина, а затем и музей Ленина при этом институте. Все более последовательно увековечивается память Ленина и его творческое идеологическое наследие. И это при живом лидере советской системы. Мероприятия в области реформирования высшей школы, по организации новых марксистских исследовательских и учебных центров, по созданию всевозможных научных обществ дополнялись открытием новых марксистских изданий, — по существу, снимая с повестки дня вопрос о свободном развитии общественных наук, о свободном научном поиске, о полнокровных дискуссиях. Заметим, что перечисленное выше зародилось и получило развитие в первые годы советской власти, под непосредственным руководством самого Ленина. Именно по его инициативе, при его покровительстве были заложены основы идеологизации общественных наук, что стало моделью для последующего их развития вплоть до 80-х гг. Большевики ненавидели старый строй, старую науку, старую историю и взяли на себя смелость создать новую историческую науку, основанную на постулатах, которые они считали единственно правильными. Став на этот путь, руководители партии и страны, те, кто возглавлял систему просвещения, «управлял» исторической наукой, не отдавали себе отчета, что созданные ими идеологические постулаты уже в силу своей революционной субъективности были недолговечны, зависели от политической конъюнктуры. Выполнение идеологической задачи «разоблачения искажений русского исторического процесса буржуазными.историками и развитие исторической мысли в стране» делалось наиболее актуальным, в связи с чем на первый план выдвинулась фигура историка-профессионала М.Н. Покровского. В 1920 г. он издал свой первый после Октябрьской революции труд «Русская история в самом сжатом очерке», отличительной особенностью которого были черты, впоследствии ставшие определяющими для всей советской исторической науки: выделение классовой борьбы в русской истории как ее движущей силы; акцентировка на истории революционного движения как основе всего исторического процесса. Если учесть другие работы Покровского, а также изданную позднее третью часть «Русской истории в самом сжатом очерке», доведенную до первой мировой войны, то можно смело сказать, что М.Н. Покровский стоял у истоков разработки новой проблематики советской исторической науки: история классовой борьбы в России, пролетарского революционного движения, история большевизма, история трех революций в России. М.Н. Покровский оказался пионером и в изучении историографических проблем в советское время, что было закономерно, ибо он являлся одним из немногих профессиональных историков, воспринявших марксистские идеи и ставших активными критиками так называемой буржуазной историографии. Творческий стиль М.Н. Покровского имел ряд особенностей, наиболее ярко проявившихся в его историографических работах, которые вместе с тем содержали типичные черты нарождающейся советской исторической науки. К ним, в первую очередь, относятся «ниспровержение авторитетов буржуазной науки», стрем-кние к «коренному пересмотру» идей буржуазной историографии, огромного фактического материала, накопленного ею, острая полемичность, доведенная до утверждений «все это неверно»1. Первым опытом разработки специальной исторической тематики стал курс лекций Покровского, прочитанный в 1923 г. студентам Петроградского комуниверситета и в том же году изданный под названием «Классовая борьба и русская историческая литература». Курс отличало отсутствие систематического изложения. Он открывался характеристикой воззрений Н.М. Карамзина, затем мши оценки концепций Б.Н. Чичерина, А.П. Щапова, СМ. Соловьева, В.О. Ключевского, Н.И. Костомарова, Г. В. Плеханова и ИА Рожкова. Главной задачей для Покровского, красной нитью проходимей через все его лекции, остается обнаружение политической направленности воззрений характеризуемых историков. Этому подчинена и логика отбора самых типичных, по мнению Покровского, представителей исторической науки, чьи взгляды он собирался подвергнуть «классовой расшифровке». В результате Покровский выделил следующие направления в русской историографии: дворянское, буржуазное и мелкобуржуазное. Однако оценки Покровского имели свою специфику. Он утверждал, что «сякая идеология является «кривым зеркалом», в котором отражаются, каждый раз по-своему, классовые интересы историков различных направлений2. Объективно отсюда вытекал вывод, что    любая идеология, в том числе и марксистская, не может претендовать на подлинную научность. Впоследствии сам Покровский станет отмежевываться от своей идеи как ошибочной, а его критики будут связывать ее с недостаточной марксистской зрелостью его взглядов в 20-х гг. На самом деле это была, пожалуй, последняя ниточка, которая связывала Покровского с рационалистической традицией в истории. Но и она оборвалась.Во второй половине 20-х гг. в ответ на решения ХШ съезда РКП(б) М.Н. Покровский со слушателями своего семинара активно включился в процесс «овладения ленинским теоретическим наследием», в результате чего в 1926—1931 гг. появляется целая серия его статей об исторических взглядах так называемых «демократически настроенных историков» (А.П. Щапов, Н.Г. Чернышевский)3, а также К. Маркса и В.И. Ленина4, кроме того, разоблачительные статьи о трудах русских историков, оказавшихся в эмиграции5. Русская историография XIX — начала XX в., создавшая самые фундаментальные концепции русского исторического процесса, не случайно оказалась в центре внимания первого историка-марксиста. Развенчание авторитета «старой» историографии было обязательным условием утверждения марксистских постулатов в исторической науке. Одним из первых Покровский сформулировал задачу изучения марксистско-ленинской теории как основы для обогащения и совершенствования методологии исторического и историографического исследования. Влияние Покровского на формирование советской исторической традиции было столь велико еще и потому, что он занимал монопольное положение в решении задач подготовки кадров историков-марксистов. Уже со второй половины 20-х гг. слушатели семинара Покровского в Институте красной профессуры начинают активно выступать в марксистских периодических изданиях с историческими и историографическими статьями, как правило, солидаризируясь со взглядами своего учителя. Особенно показательно в этом плане издание в 1927 и 1930 гг. двух частей сборника «Русская историческая литература в классовом освещении». В основу статей были положены рефераты слушателей историографических семинаров М.Н. Покровского. В предисловии указывалось, что в сборнике предпринята первая попытка обозреть с марксистских позиций развитие русской исторической науки на протяжении всего XIX и начала XX в. в лице ее крупнейших представителей. Трудов с таким широким хронологическим охватом в тот период не было. Сборник интересен тем, что показывает уровень исторической мысли первых деся тилетий советской власти. Здесь мы находим и указание на крайнюю устарелость «дворянской» историографии, и обоснование *леи, что все русские «буржуазные» историки выступали выразителями интересов торгово-промышленного капитала, практическая защита которого и составляла суть их концепций. Качество статей, вошедших в сборник, различно. Наиболее профессиональные из них принадлежат перу М.В. Нечкиной. Это — статьи о И.Г. Эверсе и В.О. Ключевском. Молодые историки, выступившие в сборнике, вслед за своим учителем анализируют классовую сущность воззрений историков XIX - начала XX в. Перед нами в основном те же фигуры, что и в лекциях Покровского 1923 г. Нет Карамзина, отсутствует Плеханов, но прибавлен Эверс. Создать систематический труд по русской историографии молодым историкам-марксистам не удалось. И в теоретическом отношении они недалеко ушли от установок своего учителя, хотя кх работы и были насыщены соответственно подобранным фактическим материалом. Показательно, что среди авторов этого первого историографического сборника будущие известные советские историки - М.В. Нечкина, АЛ. Сидоров, которые возглавят целые направления советской исторической науки. Данный сборник, по существу, подвел итог историографических разработок 20-х гг. М.Н. Покровский активно работал на «историческом фронте», как тогда говорили, до самой смерти в 1932 г, В статьях, опубликованных в связи со смертью Покровского, его ученики апологетически поддерживали взгляды учителя, в штыки встречая любую критику в его адрес. Они особенно подчеркивали как главную заслугу Покровского его основной тезис, что все «буржуазные» историки в той или иной мере отражали классовую борьбу своего времени, в основе их исторических концепций лежали определенные политические воззрения, и что их труды — «это политика, опрокинутая в прошлое». Результатами своей деятельности в области исторической науки Покровский мог быть удовлетворен. «Школа» Покровского обладала всеми характерными для советской исторической науки чертами: претензией на обладание истиной, идейной монополией, линейным пониманием общественного прогресса, монологизмом. Вследствие ее непримиримой борьбы с концепциями историков «старой школы», начиная с СМ. Соловьева и В.О. Ключевского и кончая «агентами великорусской буржуазии» М.К. Любавским, СВ. Бахрушиным, Е.В. Тарле и другими, все богатство знаний, каким располагала русская историческая наука, осталось практически невостребованным советскими историками. Покровский  продемонстрировал своим ученикам, как и какими методами надо возводить «новое» здание советской исторической науки, тем самым создав прецедент и в отношении судьбы своего собственного наследия.«Золотой век» советской историографии: дискуссии второй половины 20-х гг. Дискуссии в исторической науке, как это показал уже первый диспут о К. Каутском и каутскианстве, стали мощным рычагом идеологизированной системы, созданной по инициативе партийного руководства. Вслед за диспутом 1918 г. последовали другие. В 1920 г. на широком партийном совещании по народному образованию состоялось острое обсуждение проблем, связанных с планированием развития общественных наук. Речь шла о том, как более точно и оперативно претворить в жизнь директивы партии по переориентации общественных дисциплин в высшей школе в сторону марксизма. О последовательной идеологизации исторической науки свидетельствует научная дискуссия об особенностях русского исторического процесса и природе русского самодержавия, состоявшаяся в 1922 г. В ней, естественно, принимали участие лишь историки-марксисты. Цель дискуссии заключалась в том, чтобы нанести удар по концепциям старой, так называемой буржуазной науки, а также по историческим воззрениям историков-меньшевиков, эсеров, сторонников Л.Д. Троцкого. Возглавлял дискутантов-марксистов М.Н. Покровский. «Правда» широко освещала ход дискуссии. В то время как историки-марксисты дробили в пыль представления предшествующей историографии о русском историческом процессе, видные русские философы, историки, другие крупные специалисты готовились к печально знаменитой высылке за рубеж (1922 г.), которая нанесла невосполнимый ущерб отечественной науке. На следующий год на страницах журналов «Пролетарская революция», «Под знаменем марксизма», «Спутник коммуниста» разгорелся спор вокруг новой книги В. Астрова «Экономисты –   предтечи меньшевизма. Экономисты и рабочее движение в России на пороге XX в.». На этот раз смысл дискуссии заключался не в том, чтобы постичь научную истину, а в том, чтобы идеологически сокрушить злейшего врага большевизма - оппортунизм. В ноябре 1923 г. на страницах газеты «Правда» прошла дискуссия о преподавании истории и ее влиянии на формирование марксистского мировоззрения. В ней участвовали Покровский, Бубнов, Крупская и другие. Предмет дискуссии снова был ограничен чисто идеологическими задачами - утверждением в преподавании истории марксистских взглядов и борьбой с буржуазной идеологией.На исходе 1923 г., с началом подготовки к 100-летнему юбилею восстания декабристов, в советской исторической литературе вспыхнула дискуссия относительно сущности этого движения. Интерес историков-марксистов к революционерам первой четверти XIX в. находился в общем русле интереса ко всяким проявлениям революционности в истории и прежде всего в России. Дискуссия началась после появления 16 декабря в газете «Рабочая Москва» статьи М.С. Ольминского «Две годовщины». Автор с ультрареволюционных позиций характеризовал движение декабристов как «движение дворян-землевладельцев», которые обманом увлекли солдат на Сенатскую площадь, а затем предательски покинули их. В защиту декабристов выступили М.Н. Покровский, В.Д. Виленский-Сибиряков и некоторые другие. Покровский писал о них, особенно о членах Южного общества и Общества соединенных славян, как о «настоящих революционерах и революционных демократах», чуть ли н& предшественниках большевиков. Как видим, первые дискуссии советской исторической науки представляли собой не научные, а скорее горячие революционные диспуты внутри марксистского крыла историографии. Они преследовали чисто идеологические и политические цели, которые были тесно связаны с задачами высшей и средней школы по марксистскому воспитанию. Но акцентируя внимание на избранных темах, историки-марксисты тем самым (порой стихийно, порой организованно и сознательно) отодвигали в тень, а потом и вовсе отправляли в небытие многие ключевые темы российское истории. Началось замалчивание истории русской церкви, истории российского нобилитета, предпринимательства. Политическая история приобретала совершенно гротескный характер, либерализм подвергался осмеянию и поруганию. Да и излюбленные темы, связанные с историей рабочего класса, крестьянства, революционного движения столь идеализировались, что зачастую искажалась сама суть исторического явления. Смерть Ленина не остановила тенденции к общей идеологизации советской исторической науки. Напротив, в условиях ожесточенной борьбы за власть внутри большевистского руководства, когда каждая из сторон апеллировала к имени и взглядам Ленина и когда обращение к истории русской революции, истории русского радикального движения, истории страны вообще служило дополнительным аргументом в ожесточенных политических схватках, историческая наука как таковая и дискуссии в частности все более и более становились орудиями этой борьбы. К тому же обещая революционно-идеологическая устремленность историков-марксистов, выработанная и сформировавшаяся в первые послереволюционные годы, их общее неприятие «старорежимных» взглядов на историю страны, а также тех воззрений, которые они считали отражением охваченной кризисом буржуазной историографии, придавали дискуссиям середины и второй половины 20-х гг. особо воинственный и идеологизированный характер. Истпроф ВЦСПС в начале 1924 г. провел дискуссию об историках профсоюзного движения в России. В апреле этого же года на общем собрании Соцакадемии обсуждался вопрос о расширении углублении работы по изучению ленинизма. Главную роль в суждении играл основной докладчик М.Н. Покровский. В том году на страницах журналов «Пролетарская революция» и «Каторга и ссылка», ориентированных в известной мере на старые, еще народнические традиции, прошла дискуссия о русском якобинстве. В центре спора оказалась статья Н.Н. Батурина «О наследстве русских якобинцев». От выяснения общности корней французских якобинцев 1792 г. и русских народников (Ткачева, Зайчневского и др.) дискуссия естественно перешла к определению классовых и теоретических корней большевизма. Среди участников мы снова видим Покровского и других историков-марксистов. В конце 1924 г. в условиях крепнущего культа Ленина, массовых публикаций его работ, празднования различных революциях годовщин на страницах партийной печати началась дискуссия о ленинской теории социалистической революции и теории перерастания буржуазно-демократической революции в революцию социалистическую, о понимании Лениным проблемы диктатуры пролетариата и союза рабочего класса с крестьянством. В ходе дискуссии на страницах журнала «Большевик» вышли В.Н. Астров, А.С. Бубнов, С.И. Гусев, Э.И. Квиринг, В. Сталин. В этом же журнале в 1925-1926 гг. дискутировались вопросы о классовой дифференциации крестьянства в России до и после Октябрьской революции, о содержании лозунга «Союз пролетариата и крестьянства» после революции, о путях послереволюционного кооперирования крестьянства. Те же проблемы обсуждались в аграрной секции при Комакадемии. В обществе историков-марксистов прошла дискуссия о советах и крестьянском движении в 1905 г. В 1926 г. после выхода в свет «Очерков истории РКП (б)» А. Попова журнал «Большевик» вновь начал дискуссии об отношении партии к крестьянству, народническом социализме, комбедах, характеристике нэпа и др. Они были тесно связаны с острой политической борьбой в партии по поводу дальнейших судеб российского крестьянства, с нарастающим недовольством победившего люмпена имущественной дифференциацией, которую нес нэп. Сторонники ортодоксально-ленинской ориентации повели атаки на «троцкистское» и «мелкобуржуазное» понимание этих проблем. По существу, исторические реалии продолжали оставаться полем острой идеологической и политической борьбы. В том же году исторические дискуссии затронули такую проблему, как оценка роли национальных движений в истории России. Так, на I пленуме Института этнических и национальных культур народов Востока объектом дискуссии стал доклад А. В. Шестакова «Спорные вопросы восстания в Средней Азии в 1916 г.». Обсуждались причины, характер, движущие силы восстания. В связи с его антирусским характером обращалось внимание на использование феодальными кланами народных масс в своих интересах. По существу, дискуссия стала первой пробой сил историков-марксистов в оценке национальных движений, в стремлении подчинить эти оценки идеологическим задачам дня, определить взаимные интересы народов разных наций в борьбе за общее революционное дело, приблизиться к апологетике общеисторического движения на пути к Октябрьской революции и создания СССР. Но одновременно здесь было начало искажения истории присоединения отдельных народов к России. «Историк-марксист» в 1926-1927 гг. опубликовал результаты этой дискуссии. В 1928-1929 гг. в периодических изданиях продолжалось обсуждение острейших идеологических и политических проблем, связанных с ленинским пониманием перерастания революции буржуазно-демократической в социалистическую, в частности о темпах и хронологических границах этого перерастания, о характере революции 1905 г. Двигателями дискуссий были все те же идеологические вопросы о судьбе революции в России, о характере Октябрьской революции. Победители старались найти себе достойное и закономерное место в истории. Одновременно в поле зрения марксистов-дискутантов оказались вопросы конкретной истории революционного движения в России: о значении I съезда РСДРП, о политических взглядах Н.Г. Чернышевского. В последней дискуссии наряду с маститыми марксистами М.Н. Покровским, Ю.М. Стекловым пробовали силы молодые В.Я. Кирпотин, М.В. Нечкина, И.И. Минц и другие. Дискуссия о Чернышевском была одной из наиболее крупных во второй половине 20-х гг. Историки-марксисты стремились к так называемому ленинскому пониманию истории предреволюционной поры. Поводом к дискуссии послужила серия работ О.М. Стеклова о Чернышевском, в которых он характеризовал первого российского революционного демократа «как предтечу С Маркса и Ф. Энгельса, "революционного коммунизма", провозвестника социалистической революции в России». Оппоненты Стеклова определяли Чернышевского как крестьянского революционера и революционного демократа. Дискутанты широко цитировали Ленина. Тон задавал Покровский и, как отмечалось в позднейшем историографическом труде, он значительно приблизился к «ленинскому пониманию» личности и деятельности Чернышевского. Попутно участники исторических баталий разверзли борьбу против либеральных, меньшевистских, эсеровских взглядов на Чернышевского, представлявших его как весьма далекого от революционных и социалистических устремлений деятеля. Соответствие понимания научно-исторического вопроса и ленинского представления о нем стало, таким образом, квинтэссенцией названной и ряда последующих дискуссий по истории России. И это несмотря на то что уже имелась обширная литература о Чернышевском, созданная как в дореволюционные горы, так и позднее в России и за рубежом, где облик русского демократа вовсе не соответствовал тем спорам, которые яростно вели между собой историки-марксисты. К данной дискуссии непосредственно примыкала другая - о личности и деятельности М А. Бакунина. Она проходила все в том же русле интереса к революционному движению в России, к предшественникам коммунистической партии. Против Ю.М. Стеклова, подтягивавшего Бакунина к родоначальникам российского коммунизма, на страницах журналов «Историк-марксист» и «Печать и революция» выступила группа ученых, в том числе Е.А Мороховец, В.П. Полонский и другие. Правда, в целом Мороховец положительно оценил взгляды Стеклова. Примечательно, что редакция «Историка-марксиста» отредактировала текст Мороховца, придав ему большую политическую направленность, против чего автор протестовал в письме, присланном в журнал. Позднейший исследователь советских периодических изданий того времени А.И. Алаторцева оценила совершенно невероятный, с точки зрения подлинной науки, факт фальсификации следующим образом: «В этом сказалось стремление редколлегии журнала к четкости политической позиции и ясности научной точки зрения». Тогда же прошла и короткая дискуссия о С.Г. Нечаеве. Ее участники отвергли взгляд на него как на предшественника большевиков, а также осудили попытки оправдать революционную практику Нечаева. Дальнейшее развитие этой линии принес 1929 г. В Обществе историков-марксистов, на страницах ряда журналов и центральных газет состоялась дискуссия о «Народной воле», приуроченная к 50-летию организации. Дискуссия отразила длительные усилия историков-марксистов по воссозданию ленинской концепции народничества. Открыла дискуссию статья соратника Ленина, бывшего участника народнического движения И.А. Теодоровича «Историческое значение партии "Народная воля"», опубликованная в юбилейном номере журнала «Каторга и ссылка». С позиций марксизма автор критиковал либеральные, народнические, эсеровские, плехановские взгляды на народничество; отвергал он и «веховский» подход к народничеству как узкоинтеллигентской организации, а также определение Покровского «Народной воли» как буржуазно-либерального движения. Теодорович не соглашался и с меньшевиками, отрицавшими «революционно-демократическое» содержание народничества. Советская историография сочла это сильной стороной статьи Теодоровича. А вот ее слабой стороной стала, по мнению участников дискуссии, попытка определить народников и народовольцев как «прямых предшественников большевизма», а «Народную волю» как организацию крестьянства для «единой мировой социалистической революции». В 1930 г. дискуссия продолжалась. Главное внимание ее участники сосредоточили на ленинских оценках идеологии «Народной воли» как теории народного социализма. В конце концов и эта дискуссия, подобно предшествовавшим ей спорам об исторической роли Чернышевского, Бакунина, Нечаева, привела к постановке проблемы идейных истоков большевизма, предпосылок ленинизма. Не нужно забывать, что дискуссия совпала с острейшими внутрипартийными разногласиями, с борьбой против «новой оппозиции», троцкизма, позднее — против «правого уклона», что придало ей особую идеологическую напряженность, а самого Теодоровича ее волна отнесла к «правому уклону». Именно тогда оформляется Общество аграрников-марксистов, а в Обществе историков-марксистов заслушивается доклад Д.Я. Кина «О пролетарской революции, буржуазных реставраторах и мелкобуржуазных ликвидаторах». Итогом дискуссии стали тезисы о «Народной воле», подготовленные отделом культуры и пропаганды ЦК ВКП(б). В них однозначно отметались «неправильные» оценки и давалась «правильная». Народовольство характеризовалось как революционно-демократическое течение. Все другие мнения причислялись к «правому уклону». В тезисах подчеркивалась важность «правильной» постановки вопроса об отношении социализма пролетарского к социализму «мелкобуржуазному, крестьянскому в условиях вовлечения бедняцко-середняцких» масс в сплошную коллективизацию; отмечалось, что стремление смазать различия между научным и утопическим социализмом ведет к возрождению народнических взглядов на возможность крестьянства стихийно прийти к социализму. После выхода «Тезисов» в свет травля Теодоровича усилилась. В ней приняли участие Э.Б. Генкина, И.Л. Татаров, М.А. Поташ, В.Ф. Малаховский, которые продемонстрировали «настоящее знание ленинских работ», что считалось подлинным научным критерием в оценке проблемы. Как отмечалось в «Очерках истории исторической науки в СССР», «дискуссии способствовали более глубокому усвоению историками марксистско-ленинского учения». И это было справедливо, но для подлинного развития науки ничтожно мало. Целые тематические и методологические пласты, бывшие важным достоянием русской дореволюционной историографии, активно вымывались, исчезали. На рубеже 20-30-х гг. в советской исторической науке активно дискутировались не только проблемы истории революционно-демократического движения XIX в. Интенсивно изучалась и обсуждалась и история российской социал-демократии. Таким образом, история освободительного движения в целом выстраивалась в единую цепь, наиболее значительным и решающим звеном которой был большевизм. Подтверждением тому являлась дискуссия в связи с 45-летием группы «Освобождение труда» и 10-летием со дня смерти Г.В. Плеханова. В условиях борьбы с различными партийными уклонами и практической узурпации масти И.В. Сталиным, поддержанным широкими слоями беднейшей части народа, эта дискуссия стала, по существу, одной из проб идеологических сил сталинистов. В журнале «Пролетарская революция» появились публикации о наличии меньшевистских тенденций в деятельности Плеханова и его группы. Крайние взгляды отличали и авторов статей, опубликованных в «Красной летописи». Однако редакция «Пролетарской революции» поумерила их разрушительную критику своими комментариями. «Историк-марксист» взял «под защиту» Плеханова, отрицая верность позиции НЛ. Сергиевского, который отдавал пальму первенства в становлении русской социал-демократии Д. Благоеву, рассматривая именно его в качестве предтечи большевизма". По мнению В.И. Невского, это было опасно, так как сближало ленинизм с народничеством, к которому тяготел Благоев. Широко обсуждались и другие революционные страницы истории страны: революция 1905-1907 гг., февральская революция. Что касается первой русской революции, то здесь пафос полемистов был направлен прежде всего против положений Троцкого о советах как органах «самоуправления» и «прообразе рабочей партии». Историками-марксистами отстаивалось ленинское положение о советах как органах восстания и революционной власти27. Особое внимание участники дискуссии уделяли борьбе против взглядов меньшевиков на революцию как ^буржуазную н защите ее народного, в первую очередь, рабоче-крестьянского характера. И здесь историков прежде всего интересовала позиция противников большевизма и ее преодоление, но отнюдь не реальный и объективный исторический процесс. В дискуссиях о февральской революции прослеживалась та же линия: клеймились взгляды Троцкого на Февраль, на Советы как пример перескакивания через этап буржуазно-демократической революции непосредственно к революции социалистической, опровергались расхожие представления о Феврале как об «истин» ной», «славной», «бескровной», «народной» революции. Историки рьяно следовали курсу постановления ЦК ВКП(б) 1927 г. «Об ознаменовании 10-летия февральской революции». Журналы «Историк-марксист», «Красная летопись», «Каторга и ссылка» опубликовали серию статей, рецензий, воспоминаний, в котором «был поднят комплекс важных вопросов о формировании ленинских оценок февраля», о роли большевистских организаций накануне и в период революции, о расстановке классовых сил и т. п. Главной же темой дискуссий второй половины 20-х гг. по-прежнему оставалась история Октябрьской революции. И здесь на первых порах советские историки решали не столько научные, сколько идеологические задачи. Что же интересовало их прежде всего? Критика антимарксистских течений, борьба с эмигрантской историографией, овладение «ленинской концепцией» революции. Постановление ЦК ВКП(б) 1927 г. «О подготовке к празднованию 10-летия Октябрьской революции» еще более стимулировало усилия советских историков. В 1927 г. фронт был повернут против Г.Е. Зиновьева и Л.Б. Каменева, в частности против книги Г.Е. Зиновьева «Ленинизм». В адрес одного из лидеров новой оппозиции были брошены политические упреки в том, что он объединился с Троцким «на почве отрицания социалистического характера Октября». Тогда же Ем. Ярославский выступил со статьей «Ленин как вождь пролетарского восстания», направленной против книги Троцкого «Уроки Октября». К тому времени системой стали политические выпады, подменяющие научную аргументацию, наклеивание ярлыков, передергивание фактов, прямые идеологические обвинения. Казалось, что воинственный дух партийных пленумов и съездов, где сторонники Сталина откровенно расправлялись со своими политическими оппонентами, перекочевал на страницы исторических изданий. Главное, к чему стремились советские историки, - опровергнуть идеи о незрелости и отсталости России, ее неготовности к социалистической революции и строительству социализма. Они пытались выявить историческую закономерность Октябрьской революции и роль пролетариата как ее авангарда. В этой связи со второй половины 20-х гг. и на рубеже 20-30-х гг. историки все чаще обращаются к трактовке вопросов формационного развития общества, характеристике отдельных формаций в их российско-марксистском понимании. Стремление к безусловному делению общественного развития на формационные этапы, кроме научных задач, преследовало определенные идеологические цели - доказать, что общественное развитие неумолимо двигалось к пролетарской революции, к Октябрю. Вот почему наряду с чисто историко-философскими, методологическими задачами понимания эволюции общества перед историками стояла и политическая сверхзадача, которая вносила все ту же идеологическую страстность в дискуссии по этим вопросам. В 1929 г. в Институте красной профессуры и в Обществе историков-марксистов прошла дискуссия по книге СМ. Дубровского «К вопросу о сущности "азиатского способа производства", феодализма, крепостничества и торгового капитала». В «Очерках истории исторической науки в СССР» правильно указывалось на особо важную роль этой дискуссии, поскольку в учении об общественно-экономических формациях нашло «объективное воплощение марксистско-ленинское понимание закономерности исторического процесса». С.М. Дубровский с марксистско-ленинских позиций выступил против бытовавшего в то время и подвергавшегося постоянным политическим атакам за «империалистические» и «национал-реформистские идеи» представления об особом «азиатском» способе производства. Он ратовал за универсальный характер общественно-экономических формаций, независимо от того, в какой части земли они проявлялись — на Западе или на Востоке. Автор пытался выявить марксистско-ленинское понимание общественных способов производства. Больше всего внимания СМ. Дубровский уделил феодализму и крепостничеству как особым формам производственных отношений, выступив, по существу, против известной теории «торгового капитала», ярым апологетом которой был М.Н. Покровский. К тому времени звезда неистового историка-марксиста первых лет революции уже закатывалась, и Дубровский одним из первых нанес по нему разящие удары. В трактовке «азиатского» способа производства Дубровского поддержали. Но положение о крепостном строе как общественно-экономической формации подверглось критике, хотя некоторые выступавшие видели в нем своеобразный вариант феодализма. А.И. Малышев даже выдвинул положение о крепостничестве - «новом феодализме», приспособленном к начальным стадиям развития капитализма. Противники Малышева считали, что он переоценивает роль крепостничества в процессе увеличения товарности сельскохозяйственного производства. Спорящие стороны апеллировали к Марксу и Энгельсу, употребляли весьма сильные идеологические выражения, что отразилось на заглавии дискуссионной статьи Э. Газганова, опубликованной в «Историке-марксисте» — «Против ревизии марксо-ленинского учения о феодализме и крепостничестве». Стенограмма дискуссий в Институте красной профессуры была напечатана в сборнике с характерным для тех лет названием: «Против механистических тенденций в исторической науке». Дискуссия об азиатском способе производства вышла далеко намеченные рамки. В ходе дискуссии обсуждались также проблемы абсолютизма, самодержавия, соотношения таких понятий, как «формация» и «уклад», взаимоотношение классов и его влияние на судьбы страны, в первую очередь, на эволюцию общественных отношений. Самое поразительное заключалось в том, что каждый из выступавших был уверен в своем абсолютно точном знании содержания «марксистско-ленинской» концепции феодализма. Такая убежденность подкреплялась упорным обращением к цитатам из работ Маркса-Энгельса-Ленина. Но еще более поразительным было то, что ни у кого из ученых не возникло и тени сомнения в правильности «марксистско-ленинской» концепции феодализма. Приобщение к ней уже давало блестящий шанс на разрешение вопроса об исторических судьбах России, а главное, укладывало эти судьбы в неумолимый общественный поток, который вел к смене формаций, к революциям, к социализму. В 1933 г. в Ленинграде в Государственной академии истории материальной культуры обсуждался доклад Б.Д. Грекова «Рабство и феодализм в Древней Руси», который положил начало разработке формационного подхода в его марксистском понимании применительно к ранней истории России и послужил основой для дальнейшей дискуссии. Одновременно проходила и другая дискуссия, которая отразила интерес советской исторической науки к формационным дефинициям и самой сущности формационной периодизации истории. Речь идет о дискуссии по проблемам российского империализма, в частности вокруг понятия «финансовый капитал» I применительно к России. По существу же, историческая мысль, взбадриваемая идеологией, постоянно обращалась все к той же проблеме — предпосылки Октябрьской, революции. В этой связи историки начали осваивать ленинскую концепцию империализма и его малоизвестную тогда брошюру «Империализм как высшая стадия капитализма». Уже в середине 20-х гг. М.Н. Покровский и А.Н. Слепков развернули спор о социально-экономических истоках таких явлений, как первая мировая война, развитие капитализма в России, эволюция самодержавия в XX в. Слепков, в частности, обращал внимание на перерастание промышленного капитала в финансовый и появление в России монополистического капитализма. Дискуссия вышла на новый виток после издания книг Н.Н. Ванага и СЛ. Ронина в 1925-1926 гг., посвященных проблемам истории финансового капитала в России, и появления рецензий на них П.О. Горина и В. Рейхарда. Ее следующий этап определился в 1929 г. в связи с обсуждением этих вопросов на Всесоюзной конференции историков-марксистов и публикацией в журнале «Историк-марксист» статей Н.Н. Ванага «К методологии изучения финансового капитала в России» и И.Ф. Гиндина «К спорным вопросам истории финансового капитала в России»", а также других материалов. Советские историки обсуждали вопрос о времени перехода России к империализму, о соотношении экономических и политических предпосылок пролетарской революции в России, национальных и «иностранных» элементов в системе российского финансового капитала и т. д. Ванаг и Ронин отдавали пальму первенства в развитии этого социально-экономического феномена иностранному капиталу. Такая точка зрения на «денационализацию» отечественного капитализма, поддержанная также Л.Н. Крицманом и М. Гольманом, сразу же оказалась в центре идеологическое борьбы. Тезис Гольмана о «дочернем» происхождении русского империализма, о полуколониальном положении России по отношению к странам Запада в условиях ожесточенных идеологических битв в партии и отчаянной борьбы я власть в стране был чреват далеко идущими политическими выводами, что впоследствии и подтвердилось. Если нет полнокровного, самостоятельного российского империализма, то страна не готова (согласно Ленину) к социалистическим преобразованиям. А это уже вело к «уклонам»; антипартийным взглядам и т. п. Покровский поддержал Ванага и Ронина, но выпускники его семинара в Институте красной профессуры А.Л. Сидоров и Е.Л. Грановский, а также Г.В. Цыперович и И.Ф. Гиндин выступили с позиций «национальной» школы в изучении империализма, акцентируя внимание на том, что в России складывалась самостоятельная система монополистического капитализма. Молодые историки привлекли к анализу широкий, ранее не исследовавшийся конкретно-исторический, в том числе архивный, материал. В ходе обмена мнениями на конференции и в печати Ванаг отошел от крайностей концепции «денационализации». Сторонники «национальной» школы стали, в свою очередь, говорить о взаимопроникновении процессов «национальных» и «иностранных» в развитии российского империализма. Дискуссия переросла в новую, более широкую по своим подходам — о двух путях развития капитализма в России, о необходимости рассмотрения истории и сущности финансового капитала в России в тесной связи с общими процессами развития капитализма в стране. В марте 1923 г. Н.Н. Ванаг в Обществе историков-марксистов вновь оказался застрельщиком споров на эту ему. Он утверждал, что «вся история России с 1861 г. до 1917 г. история борьбы первой и второй буржуазных тенденций... путей развития капитализма в России». Провозглашая подобные взгляды, историк, с точки зрения ленинистов-ортодоксов, совершал страшный грех:, он оставлял за бортом ленинское положение о двух социальных войнах в России, которые и определяли процесс перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую. Над Ванагом навис дамоклов меч идеологического остракизма. Он каялся и признавал верными положения своих оппонентов. В итоге этих обсуждений сложилась и безотказно действовала в течение десятков лет оппортунистическая формула, восходящая к Ленину, о «среднем уровне» развития капитализма в России. Ванаг же признал, что его позиции подрывают тезис о закономерности победы пролетарской революции в России и победоносного строительства социализма в СССР. Наряду с дискуссиями по принципиальным научно-идеологическим вопросам спонтанно вспыхивали споры по другим проблемам истории России. В 1929 г. в связи с переходом в стране к коллективизации на I Всесоюзной конференции аграрников-марксистов началась дискуссия о путях развития советской деревни. В.П. Милютин и А.И. Гейстер, например, акцентировали внимание на закономерности социалистических преобразований в сельском хозяйстве России. Другое ученые вновь возвращались к уже разгромленным к тому времени «буржуазным» и «мелкобуржуазным» неонародническим взглядам в аграрном вопросе, обрушивались как на троцкистское, так и на бухаринское понимание развития аграрных отношений. Дискуссия по аграрному вопросу параллельно велась и на страницах журналов «Большевик» и «На аграрном фронте». В центре ее была книга Н.Э. Крицмана «Пролетарская революция в деревне» (1929 г.). Отдельные события гражданской войны, в частности история похода Юденича на Петроград, представленная в книге А.И. Егорова «Львов Варшава. 1920» (1929 г.), также стали предметом дискуссий в Комакадемии и на страницах ряда журналов. Таким образом, после остроидеологических дискуссий первой половины 20-х гг., которые прежде всего помогли самоопределиться, сформироваться марксистскому направлению в советской исторической науке и способствовали идеологическому и политическому подавлению представителей старой дореволюционной науки, а также исторической школы меньшевиков, эсеров, «неонародников», Л.Д. Троцкого и его сторонников, дискуссии второй половины 20-х гг., вплоть до начала 1931 г., носили несколько иной характер. Как и прежние, они были вызваны требованиями властей в целях полного подчинения исторической науки идеологии. Как и прежде, их участники предъявляли своим оппонентам жесткие идеологические и политические обвинения. Как и прежде, участники дискуссий обращались лишь к излюбленным марксистским темам и оставляли в стороне другие важные темы отечественной истории, содействуя тем самым созданию определенного исследовательского вакуума. Система функционирования новой советской исторической науки, заложенная Лениным, Луначарским, Покровским, другими лидерами большевизма, продолжала неукоснительно действовать, а дискуссии, как и прежде, оставались непременной ее честью. Во второй половине 20-х и на рубеже 30-х гг. овладение ленинизмом, особенно в свете внутрипартийной борьбы, стало навязчивой идеей почти всех проходивших дискуссий. К тому же огромное влияние на историков оказывало идеологическое обаяние существующей власти, которой они и поклонялись, и служили, и частью которой были именно как марксисты. Все это вносило в дискуссии, как и в историческую науку в целом чрезвычайно сильный дух идеологизированности. Однако было бы наивно думать, что исторические дискуссии не несли в себе ничего, кроме псевдонаучных идеологических догм. В жестокой и неравной дискуссионной борьбе 20-х гг., несмотря ни на что, шло накопление научных знаний в тех областях исторической науки, которые ранее либо разрабатывались слабо, либо не разрабатывались вовсе. Следует сказать, что за эти годы действительно был в значительной мере отмобилизован марксистский историко-материалистический потенциал, который представлял собой определенное интеллектуальное завоевание человечества. Даже несмотря на жесткий экономический детерминизм в представлении основоположников марксизма об истории человечества, несмотря на революционную заостренность их исторических оценок и определенную революционно-политическую заданность ленинских взглядов на историю России XIX - начала XX в., а также взглядов его сподвижников – Троцкого, Зиновьева, Бухарина, чьи воззрения до середины 20-х гг. наряду с ленинскими в значительной степени влияли на развитие исторической науки, марксизм и в своем, так сказать, первозданном виде, и в трактовке его эпигонов в России открывал некоторые возможности для постижения истории развития человеческого общества, в том числе русской истории. В ходе дискуссий 20-30-х гг., опиравшихся на активно ведущиеся разработки истории России, марксистами были поднят совершенно новые исследовательские пласты. Это относится, в первую очередь, к истории революционного движения в России, его лидерам, идолам, жертвам. Что было, то было. Пусть дискуссии не имели столь решающего значения для судеб страны, как представляли себе историки-марксисты, пребывавшие в революционно-историческом угаре, но все же они были одной из граней жизни России. Именно историки-марксисты высветили э» грань, наполнили содержанием. В ходе дискуссий в научный оборот включались новые неизвестные материалы по движению декабристов, революционных народников, ранней российской социал-демократии, истории революций 1905 и 1917 гг., революционного движения крестьянских и рабочих масс, гражданской войны в России и др.
|
хорошо
1отлично
3 