Н. Я. Кузнецову
| скачать ^ 1 Дорогая Елена Александровна, Пользуюсь некоторым досугом, чтобы написать Вам в ответ на Ваше милое письмо от 27 сентября. Спасибо за добрую память обо мне в этот день, такой для меня памятный на всю жизнь. Каждый год переживаю я события, происходившие со мною и с тетею в этот день — в 1876 году. Восьмого июня этого года, т. е. всего за три месяца и шесть дней до 27 сентября, тетя лишилась своей матери, моей бабушки, и чувствовала себя крайней сиротой. Лето прошло в обдумывании и в советах, как быть. Со многими и многими советовалась тетя Анна, куда ей направить теперь свой путь, когда пришла такая неожиданная «свобода» и опустелость. Как и куда голову преклонить? И вот к сентябрю созрела решимость пойти на предложение моей матери — взять меня. В Воздвижение 76 года и произошел мой переезд из Восломы в Рыбинск. О подробностях Вы знаете. Добавлю из этих давних подробностей лишь одну, о которой узнал много спустя после кончины тети Анны. Афанасия Перфильевна шла утром 27 сентября, т. е. в Воздвижение прогоном к Восломе и повстречала подводу, на которой ехала тетя Анна и везла кого-то закутанного, а сама была в черном дубленом полушубке. По обычаю на пути приветили друг друга и остановились, чтобы перекинуться словом. И тут узнала Афанасия Перфильевна, что это Анна Николаевна везет из Восломы младшего сынка к себе в Рыбинск! Давно уже все ушли из тогдашних путников, — остался только я. Надо готовиться в путь новый и мне. <...> Воистину Христос Воскресе, дорогая Елена Александ-Ровна. Пользуюсь оказией с Наташей ответить Вам на приветствие со Светлым Праздником. Спасибо Вам за добрые 435 и дружеские письма, несмотря на мое молчание. Вы, впро^ чем, не так толкуете себе мое молчание, каково оно на самом | деле. Вам приходит в голову, что у меня какая-то обида на| Вас, или что-нибудь подобное. А на самом деле ничего такого ποτ и не было. Я писал бы очень много и обо многом, если бы! была «свобода слова», ибо говорить есть о чем, и часто хо-| чется сказать о переживаемом. Впечатлений-то от жизни и οι| текущих дел очень много. Однако дела сложились так, чткД уста наши сомкнуты и привыкаешь молчать о самом важном| и о самом дорогом. Ну, а когда не можешь сказать о самох| важном и дорогом, так остальное не дает питательной речи..;| Притом тяжелых и больных событий в этом году у меня т много, что сил нет сесть за письма. Дела все прибывают, с лы все убывают, огорчения растут; с людьми подчас быва не справиться, поэтому в служебных делах не успеваю изгл%| живать в срок те злые глупости, которые производятся со трудниками в их взаимоотношениях. Их глупые и злые вза имоотношения вредят делу, так или иначе отражаются ес мне и приносят много боли. Здоровье мое и не выдержал? Был сердечный приступ, пролежал я на полу, как говорз около часа. Но и при болезни покоя мне не давали, — хл нул на квартиру народ. У меня температура поднялась 40,2°, а тут толкаются в комнате люди — каждый челов что-то советует, каждый предлагает спасительные мер В результате же я увидал мутнеющим сознанием, что на спешно уходить из квартиры — в больницу ли, на полюс. куда глаза глядят, — только необходимо поскорей ликви, ровать бесконтрольное шатание по квартире чужих люд все высматривающих, все вынюхивающих и все разносяп по ветру... Вот отчего я согласился перебраться в Обухе скую больницу, где пробыл около двух недель. Я там отдО нул и физически, и нравственно. Однако надо было тор питься к началу экзаменов, и вот я уже третью неделю воэ новил работу, экзаменуя студентов. Мне очень больно думать о моем бедном родном стад угле, когда я сам обессилен текущими неврозами и болезш Больно за Вас, что мой угол доставляет Вам так много до вочных болезней к Вашим трудам на службе. <.. > Прости что доставляю Вам лишние душевные тревоги и неприятие ста. Я от всей души хотел бы Вам только радости и здоровьЯЯ Дай Бог всего, всего хорошего! <...> Ваш А. Ухтомский. Р. S. Надежда Ивановна посылает Вам душевный приве с Праздником. Когда меня увозили в больницу, она заболел плевритом. Чуть не померла. Все мы стали стариками! Ая намного пережил уже своего отца! 436 Дорогая Елена Александровна, Сегодня, в Духов день 27 мая 1941 года, 9 июня по григо-оианскому порядку, я схоронил на Волковом кладбище ста-оого Друга Надежду Ивановну. Скончалась она 24 мая (6 июня по григорианскому порядку) внезапно при мне. Это была пятница, т. е. день, предоставленный мне для работы дома. Слава Богу, что было это так. Еще тяжелее было бы, если бы она оставалась в квартире одна, как бывало в прочие дни недели. Она скончалась самым точным образом на текущей работе, вдруг упав на пол в моей комнате. Это было примерно в 2 часа дня, тогда как между 12 и 1 ч дня мы беседовали и пили чай втроем с <сестрой> Зинаидой, пришедшей с обычным визитом. А еще за час до этого, около 11-ти, пришедшая сестра милосердия перевязала мне ногу, и Надежда Ивановна была при этом, следя, чтобы перевязка была сделана попрочнее, на целую неделю. Сестра говорила, что «плохие у Вас (т. е. у меня) ноги, большая отечность не поддается облегчению». Я сказал, что все это поминки о том, что надо готовиться к смерти. Надежда Ивановна, стоя около меня, сказала: «Что это вы, папенька, не думайте о своей смерти». Сестра, делая повязку, сказала, что каждому из нас не миновать этого конца, а Надежда Ивановна еще переспросила, как сказала сестра. И почти на этом самом месте в 2 часа она вдруг упала. Когда я ее поднял с пола и посадил на кровать, речь ее была уже парализованной. В 5 часов она испустила последний вздох. Родительскую Субботу, Троицу и утро Духова дня она простояла у меня, в своей комнате, обряженная по-праздничному. Спокойное, хорошее лицо, очень сосредоточенно-серьезное и удовлетворенное. Вот как могу сказать о запечатлевшемся у меня и у всех впечатлении. Приказала нам всем долго жить — одна из последних живых связей моих с тетей Анной и со всеми моими отшедшими родичами и покойниками. Она была избрана тетей Анной в последний год ее жизни, когда уже стал яснее рецидив рака. Это было в декабре 1897 года, когда тетя ездила из Сергиева Посада в Ярославль для операции и из Ярославля в письме сообщила мне, что операции радикальной не могло быть, что она скоро вернется ко мне в Посад, но ей надобен будет уход надежного человека, и она просит от ее имени поговорить с Надеждой Ивановной, не согласится ли она поступить к те-те на то небольшое жалованье, которое тетя может дать. Надежда Ивановна сказала, что она дорожит послужить боль-ои тете и безоговорочно согласна на предлагаемое жало- 437 ванье. Тетя приехала уже сразу на уход нынешней нашей покойницы. Вот так и завязалась эта многолетняя жизнь Надежды Ивановны в нашей семье! На ее руках скончались и тетя Анна, и сестра Лиза потом, муж Лизы Александр Петрович, крестница Аннушка из Софийского монастыря и другие. Бывало ведь, что ее звали к умирающему человеку или передавали ей просьбу умирающего человека — побыть с ним. И когда я сам в 1908 году тяжело болел оспою, и знакомые приходили только под окно, чтобы посмотреть на меня, Надежда Ивановна одна не отходила от меня ни на шаг, не опасаясь заразы. Когда в Михалеве умирала горловою чахоткою сестра Лиза, все отказались от нее, не подходили к ней близко, закрывали от нее двери. Одна Надежда Ивановна, стоя на коленях при умирающей, приняла ее последний вздох, поддерживая в ее руке иерусалимскую свечу, которая так и горела в Лизиной руке до ее конца... Так вот старый наш друг в свою очередь отошла от нас в свой путь. Помяните ее, добрый друг, в час ее отхода! Мне дорого, что могу написать о ее последних событиях в день ее погребения и в такой прекрасный день, как Духов день, завершитель того, что начато Страстной и Пасхой Христовой. Так хорошо, что пока я был в больнице, она причастилась в Великий Четверг Святых Тайн, точно предвидя то, что будет в конце Пятидесятницы. Ну вот, рассказал Вам о своих делах и стало мне как будто легче на душе, — точно нужно было это написать в Рыбинск именно Вам в ответ на дорогой и милый подарок с тетиной могилки, за который Вам мой глубокий, глубокий поклон. Необыкновенно обрадовался я этому листочку с родной могилки, особенно в этом году, когда предчувствовалось тяжелое. <...> 15.VI.41. Ваш А У. ПРИМЕЧАНИЯ ' Елена Александровна Макарова — участница рыбинского Научного общества. Состояла в дружеской переписке с Ухтомским и А. А. Золотаревым (см. воспоминания А. А. Золотарева в настоящем издании, с. 438). Письма печатаются по оригиналам, хранящимся в С.-Петербургском отделении Архива Российской Академии наук (ф. 749, on. 2, № 525). ^ А. А. ЗОЛОТАРЕВ Субботствуя, по установленному обычаю у Благовой Веры Николаевны, 5 сентября я как-то невольно потянулся к московской «Правде» и увидел траурное объявление о смерти своего сердечного друга — еще 31 августа. И так же невольно вспомнил одну из последних бесед своих с ним, в зиму 1940—41 года, когда он (через письмо Виты ) позвал меня в Ленинград, убеждая, что именно теперь надо нам повидаться друг с другом, может быть, и в последний раз. Беседа наша коснулась как раз целого ряда смертей за самое последнее время, в числе других я рассказал ему о смерти сестрицы Ксении (Аксиньи Артамоновны Красавиной 92 лет на 1-е Спаса2 1940 г. в деревне Ларионовской Архангельского прихода). Алексей Алексеевич со своей стороны помянул несколько отшедших от нашего мира праведников (из рыбинских — «Тимофеюшка») и своим особым проникновенным тоном сказал мне: «Близятся к нам какие-то очень большие испытания, а те, кто мог бы нам облегчить эти испытания, кто в силах был провести нас через этот искус невредимо, отнимаются от нас, покидают нас по воле Божьей...» Вот именно точно такое же основное впечатление искрою блеснуло во мне при известии об его смерти. Я так и смотрел, так и воспринимал А. А. как праведника, которыми, по Библии, держатся города и сохраняются Богом, даже если они уже погрязли в нечестии и всяческих беззакониях. Помню, как лежишь в его зальце на 16 линии Василье-вского острова в верхнем этаже огромного университетского дома, спасаясь от зимнего холода под его огромным тулупом, грезятся какие-то чудесные сны-видения из далекого безгрешного детства, навеянные святостью места; еще глубокая 439 и крепкими от черного-то хлеба. Вот они и не дают тебе есть наш мужицкий хлеб, а ты не слушай их, Алеша, ешь на здоровье и будешь большим и сильным». Это, запавшее с детства, недоверие к иностранным формам жизни и быта осталось в Ал. Ал. на всю его жизнь и, конечно, в большой степени определило его склон и даже, можно сказать, уход в староверье. Княгиня, занятая всевозможными деловыми аферами, при чем не гнушалась даже приемом в заклад и скупкою домов и имений, мало занималась воспитанием Алеши, и он обязан первыми детскими радостными впечатлениями ласки-заботы о себе тетушке, так что вполне разделял мнение графа Льва Ник. Толстого, что именно тетушками, их заботой и работой по воспитанию подкинутых или в свою очередь взятых на свое попечение беспризорных детей, держится мир. Не будь тетушек, мир не только стал бы суше, безрадостнее, жестче, но и изменил бы свое лицо7. Ученье свое Ал. Ал. начал в Рыбинской гимназии и как-то очень смачно (именно вкусно и заразительно — в этом была чарующая прелесть и сила его слов 8) рассказывал мне, как он покупал учебники и тетрадки в лавке Копорского, причем сейчас же давал живую характеристику самому купцу-продавцу и его лавке. Я всегда изумлялся свежести, яркости и ясности памяти Ал. Ал. и, однажды не утерпев, спросил у него: откуда это чудо его памяти? «Памяти дает силу и крепость любовь. На любовь навертываются все впечатления, как на веретено. Не будет любви, не будет и памяти. Бог есть Вечная Любовь и Вечная Память». Но учился Ал. Ал. в Рыбинске недолго и скоро был переведен в военную гимназию — корпус графа Аракчеева в Нижнем Новгороде (раньше была в Великом Новгороде). Ал. Ал. очень высоко ставил это свое военное образование и всегда с горячей благодарностью говорил о своих корпусных преподавателях и воспитателях. Из учителей особенно любил он вспоминать об учителе математики Долбне, который впоследствии стал профессором Горного института и до конца своей жизни поддерживал с Ал. Ал. самые дружественные отношения. Брат Сережа особенно подчеркивал в манере мышления, разговора и письменного изложения своих мыслей у Ал. Ал. именно его военную школу. Сам воспитатель и литератор, очень много работавший в военных школах, Сережа высказывал это свое мнение с полным убеждением знатока и мастера учительского дела. 442 Окончив Нижегородскую военную гимназию, Ал. Ал. поступил в Московскую Духовную Академию вслед за своим старшим братом 9, который к тому времени был уже чуть ли не монахом, сговоренный к монашеству Антонием Волынским — в те годы ректором Моск. Дух. Академии (Антоний тоже бывший гимназист и дворянин из рода Храповицких). В последнее наше свидание Ал. Ал. велел мне отложить все свои текущие работы и непременно прочесть всю с начала до конца (он любил так раздельно и внятно, внятно с подчеркиванием сказать какое-либо слово, что нельзя было не послушаться) историю Моск. Дух. Академии за сто лет (1814—1914 гг.) . По мере того как я читал и реферировал эту книгу, мы вели с ним беседу, из которой я убедился, что и вторую свою — духовную! — школу Ал. Ал. очень высоко ставил и любил свою мать воспитательницу (Alma mater) глубокою сыновней любовью, объяснял даже ее плодотворным и животворным воздействием переход свой для завершения образования в С.-Петербургский Университет (сейчас же после окончания Академии, т. е. в 1900 г. с осени, где я с ним и встретился, перейдя в Университет с IV курса Киевской Дух. Академии) и далее в сложном течении своей жизни отход свой в староверие, в единоверческое его русло как наиболее приемлемое после Моск. Дух. Академии. В Сергиевом Посаде Ал. Ал. жил как своекоштный студент, стало быть, на вольной квартире. За ним последовала его верная оберегательница и хранительница Надежда Ивановна Бобровская, обеспечив ему полный уют для трудовой студенческой жизни и молитвенного подвига под покровом Святой Троицы и преподобного Сергия. Ал. Ал. считал эти годы, проведенные им у Троицы, счастливейшими и плодотворнейшими для своего духовного возрастания — в полноту совершенства! — добавлю от себя. Годы эти, конца XIX века, были исключительно значительными в истории нашей родины, когда складывалось уже марксистское движение, которому суждено было вскоре, после испытания огнем и железом, встать во главе нашего государства и повести за собою всю страну. В 1900 г. умер Вл. Серг. Соловьев, связанный также с Моск. Дух. Академией, которому русская мысль обязана крутым поворотом в сторону отцов своих и твердой, смелой, сознающей свою правду защитой отцовщины и дедовщины. Возвращаясь по летам к себе в Рыбинск, Ал. Ал. здесь начинает отчетливо проводить свою линию по защите дедовщины. Он издает здесь брошюру о старом церковном пении против новшеств, против итальянщины и вычуров сто- 443 личных и провинциальных «Грибушных» — концертантов. Здесь же вместе с отцом Александром Образцовым (также прошедшим школу Московской Духовной Академии) и Александром Викторовичем Лебедевым (•fr 27 марта 1942 г.) организует службы со старорусским пением и чином богослужения — сначала в Тихоновской церкви (постройка ее велась при деятельном участии его отца и, кажется, дяди Александра Алексеевича) вместе с о. Сергием Троицким, а затем во вновь освященной домовой церкви Тюменевского прихода. <...> В своем Зачеремушном домике на Выгонной ул. (теперь дом №, кажется, 47) он собирает прекрасную библиотеку старопечатных книг и древних икон. Собирательство икон идет тем успешнее и счастливее, что глубоко верующий и свято чтущий иконы Ал. Ал. в довершение всех качеств, необходимых собирателю старой иконы, еще и иконописец — сам пишет образа, входя в самые тайники и технические тонкости нашего древнего искусства иконописи. Я хорошо помню Ал. Ал. студентом естественником. Он сидел, бывало, как и я (чаще всего рядом), на первой скамье и записывал лекции ' в бесчисленные свои записные книжки своим тонким, крупным, почти что печатным почерком. В это же время ведет он и записи-дневники (сколько я знаю, большинство этих ценнейших дневников погибло), представляющие огромный — день за днем, год за годом — материал для подлинной, настоящей, достойной А. А. биографии. Знание высшей математики, знание новых языков (по химии он, например, пользовался и французскими — Берче-ло — и немецкими пособиями), совершенно исключительная дисциплина и усидчивость помогли ему блестяще проходить год за годом, предмет за предметом — все, что требовалось для студента-естественника. Революционные волны, одна за другой, ударив тяжким прибоем в наш столичный университет, выбили меня не только из его уютных стен, но и из родного Рыбинска — сначала в тюрьму, а затем через тесные врата — тоже родимого узилища — в дикие просторы Сибири, а затем на вольную волю европейской жизни. Мы с Ал. Ал. отдалились друг от друга. Я, конечно, слышал и знал, что он великолепно сдает все студенческие научные повинности и работает, можно сказать, взаглот и всласть, оставлен при Ун-те для подготовки к профессорскому званию при кафедре физиологии. 444 ,s Оставленный при Ун-те Николаем Евгеньевичем Введенским (сын сельского, Вологодской епархии, священника, В·>Е. нес в себе, в своем устном преподавании, в тиши университетских лабораторий огромную духовную и умственную силу) — Ал. Ал. до конца жизни сохранил благоговейное почитание памяти своего патрона и уже в устье жизни много сделал для осведомления европейской науки с идеями Н. Е., исполнив почти один трудную и крайне кропотливую работу по редактированию перевода на немецкий язык его сочинений. Когда в 1909—11 годах, в краткий период своей жизни в Рыбинске между двумя заграницами, я встретился с А. А., то, помню, встретились мы не без взаимной радости и горя, что вот так надолго и далеко друг от друга развела нас злодейка судьба. Я знал, что он пишет в тиши своего уютного Зачеремушного домика свою первую большую науч-вую работу по физиологии, «О зависимости кортикальных двигательных эффектов от побочных центральных влияний» (1911), где ясно выражен принцип доминанты. После второй высылки за границу (1911 —1914) и начала европейской войны (1914—1918) я крепко засел в Рыбинске и здесь, в эпоху Окт. Революции, вновь, уже не теряя друга своего из виду, сошелся с Ал. Ал. Это была радость сердечного духовного общения, задушевных долгих бесед, дружеской переписки и совместной работы в Рыбинском рели-Риоэно-философском обществе12 и на церковном Соборе13 (в Москве) в 1917-18 гг. Αχϊ Сколько полезного и доброго для себя, для своей души, для своего спасения в Боге взял я в это время к себе в сердце от щедрого на мысли, на чувства дорогого своего тезки. Сколько уроков укрепления воли, обуздания страстей в порывов дал он мне примером своей могучей личности! Помню, как чаровал он меня своим благочестием, глубо-кяя, целомудренно-чистым, манящим к себе, заражающим собою — хотя в отношении к самым простым людям. Или сколько уважения и сыновней, трогательной любви проявлял он к моим родителям — отцу и матери, — что и сейчас я волнуюсь трепетно, вспоминая, как все это благочестие Ал. Ал. надо было мне, чтобы до конца провести свой долг-ТОдвиг жизни с отцом и матерью в период жестокого бес-Ойдсленно-озорного в нашей великорусской провинции ГОйеяйя на духовенство. Помню, как Алеша говорил мне, именно сам называя мета так нежно и как бы приглашая делать то же самое интим-Яое прозывание его имени: «Да, Алеша, все мы вначале ду- 445 маем, что мы умнее своих отцов и только с опытом жизни, накопляя благодатную силу от общения и под руководством Церкви, убеждаемся в той простой истине, что спасение, как и самая жизнь наша, идет от отцов наших, что в продолжении — смиренном и усердном — дела отцов наших заключается и единственно важное, собственное, личное дело каждого из нас. Чем раньше мы сознаем это, тем будет лучше и спа-сительнее для нас. Так-то, сердечный друг мой». Такие слова его, сказанные особым пронизывающим сердце музыкальным тоном с резкими повышениями голоса и ударениями на смысловых частях речи, глубоко запали в память и не оставались бездейственными, а определяли собою дальнейшее мое поведение. Идея спасения через отцов своих, идея служения отцу-матери и для меня стала любимой действенной ид еею с тех пор. Другая основная ведущая и организующая не только наше самосознание, но и поведение наше, была также глубоко воспринятая мною идея, которую можно назвать идеей персонализма или идеей личности, пронизывающей собою все мироздание. К этой идее я давно подходил своим путем, но Ал. Ал. дал могучий толчок к ее раскрытию во мне. В самом начале 1918 г., кажется, на рождественских каникулах или, может, в посту, Ал. Ал. делал доклад в Рыбинском рел<игиозно>-философском обществе об Антихристе u и его предчувствии русским народом. Так вот что он писал между прочим одной из своих активных слушательниц-рыбинок, которая обратилась к нему с письмом, прося разъяснить некоторые для нее неясные места его доклада: «Без всякого сомнения Истина спасает! Можно сказать, что понятие Истины уже заключает в себе понятие Спасения... Вопрос в том, где Истина. Для нас, христиан, Истина не есть абстрактное положение, спекулятивный продукт человеческого ума, цепь умозаключений и т. п. Истина для нас есть живая, независимая от нас реальность, обладающая свободой и личными свойствами — Христос. Жизнь и содержание этой живой и воплощенной Истины не ограничивается тем, что дано нам в Евангелии. Вы помните, без сомнения, слова Христовы: „Еще много имам глаголати вам, но не можете носити ныне. Егда же приидет он, Дух Истины, наставит вас на всяку истину <...> яко от Моего приимет и возвестит вам" (Иоанн 16: 12—14). Все верное духу Христову историческое предание Церкви (историческая жизнь «Тела Христова») есть новое и новое непрерывно растущее раскрытие Христа — Истины». 446 у; -Нельзя, по-моему, лучше и яснее выразить суть этого ^борющегося с философской обезличкою мира) христианского взгляда на мир, чем это сделал А. А. в своих ясных точных словах, не оставляющих никакого нерастворимого, непрозрачного осадка невыявленной мысли после себя. , Привожу эту точную выписку из частного письма А. А., с одной стороны, чтобы показать, какое полноценное духов-ййе наследство имеем мы в переписке А. А. даже с его мимолетными, на один раз и ad hoc корреспондентами. И как обя-Зйггелен, как настоятелен наш долг — всех тех, кто имел с ним переписку, собрать, насколько это возможно сейчас, все его письма и, если нельзя еще издать их, то хотя бы дублировать их, чтобы застраховать от потери. ' Такую же ценность имеют заметки А. А. на полях книг, какие он читал, а тем более изучал. Чтение его носило характер свободного собеседования с автором, порою очень живого, искреннего, восторженного увлечения и умиления чужими мыслями, если автор был для него «заслуженным собеседником», порою иронического и резко-несогласного отпора чуждых ему мнений, если автор уклонялся от живой, девственной и действенной Истины, которую лично исповедовал и носил в своем сердце А. А. Сам он очень ценил эти свои записки и, стало быть, сохранение его библиотеки в целости и в одном надежном месте, лучше всего, конечно, в библиотеке Акад. Наук, было бы для всех нас, кто знал и любил А. А., общим делом увековечения его памяти. Вот что писал мне он (1/1—1920 г.), когда я был заведующим Рыбинской библиотекой-книгохранилищем и мог помочь ему своими связями с Рыбинским Исполкомом в деле сохранения его Зачеремушной библиотеки: «Вы представляете себе, насколько тяжело для меня лишиться книг, большая часть которых с моими нарочитыми отметками для будущего использования в работах! Кроме того, там есть рукописи, лишиться которых значило бы потерять лучшие рабочие годы из прошлого»15. Тогда, т. е. в 1920 г., благодаря отчасти личному моему знакомству с председателем Рыбинского Исполкома К. И. Бухариным, удалось сохранить и его книги и его бумаги, но через два семилетия, в 1934 году, обыск, сделанный у его жилички матушки Гурии, унес за собой добрую половину и его ценнейших с отметками книг, и его рукописей. Как яркий пример ценности этих отметок Ал. Ал. для характеристики его мировоззрения, для понимания его духов- 447 ного развития и сложившегося духовного облика приведу скопированную мною отметку в книге «У Троицы в Академии». На стр. 547, где уже как бы подытоживается общий труд Академии за 100 лет, А. А. делает на полях заметку для себя такого значительного содержания: — В Моск. Дух. Академии была здоровая новая линия: Горский, Алексей Лавров, Гиляров, Голубинский, Беляев, Ключевский, Каптырев, Антоний Храповицкий выправляют пути к отеческому преданию. Здесь же А. А. сугубо красит своим красным карандашом, очевидно близкое ему, сродное ему триединство научного подвига Ал. Вас. Горского (1814—1875), незабвенного ректора Моск. Дух. Академии, с которым связаны все лучшие в академической жизни истории и предания: «Какой блаженный труд — трудиться для славы Божией, для братнего блага, для собственного блаженства». Так думал и так говорил созидатель научной славы Моск. Дух. Академии А. В. Горский, а многочисленные питомцы Академии, и в том числе А. А., жизнью своею доказывали, что триединства этого «всяким делом, какое Провидение ни дает нам в руки, мы можем легко достигнуть». Еще более ценная для биографии Ал. Ал. отметинка на полях той же книги в самом итожном конце ее: «А. Лавров, проф. канонического права, преосвященный Алексей, викарий Московск., его ученик Н. Заозерский 16. Отсюда традиции к воссоединению со старообрядцами. Я ничего от себя. Все от Е. Голубинского, А. Лаврова и Н. Заозерского». Здесь прямое и подлинное свидетельство самого Ал. Ал. о том, как он пришел к личному своему воссоединению со старообрядцами. Или вот еще одна запись-заметка, списанная мною с корешка одной из книг А. А., где поразительно ясно раскрыта им излюбленная его идея «заслуженного собеседника»: «С кем поведешься, таким будешь и ты сам. Каковы твои собеседники, таков будешь и ты сам. Собеседование с Церковью Христовой не может не оставить на тебе того воздуха, каким живет она, и ты само собой понесешь его к встречным твоим собеседникам обыденности. Люди будут чувствовать то новое и совершенно особое, доброе, что переносится к ним. Но это не от себя, а от того воздуха, в котором ты побывал и которым обвеялся. С другой стороны, каков ты сам, таковым будешь строить своего собеседника: собеседник является тебе таким, каким ты его заслужил. И здесь страшный путь к тому, чтобы и пророка, и подвижника, и мученика, 448 и самого Христа и Бога перестроить по своему подобию и стать тогда умирающим с голоду и посреди изобилия и неутолимым в своем замкнутом порочном круге. Все дело здесь решается тем, идет ли человек на самоутверждение, самообеспечение и самомнение или выходит из своих твердынь и замков в поисках пребывающей выше его Правды^. А вот как раскрывается та же излюбленная живая и личная идея о заслуженном собеседнике и как вместе с тем раскрывает собою живую личность своего создателя и носителя в одном из его писем ко мне (не датированного, но должно быть, конца 20-х годов, потому что обращение уже идет на ты, а не на Вы): «Очень я переутомился за этот год, а на фойе переутомления развилось тяжкое бредовое состояние, которое я едва изживаю теперь, через два месяца отдыха после лекций и преподавания. Все это очень интересно и поучительно для наблюдающей мысли, но и очень мучительно, когда наблюдаемые вещи переживаются в самом себе. И все-таки только тогда понимаешь до конца, когда одновременно и наблюдаешь как бы вовне и переживаешь извнутри, как подопытный субъект! Мой главный интерес издавна в том, как конструируется человеческий «опыт», т. е. как это происходит, что приблизительно в одних и тех же данных внешнего мира Дмитрий Карамазов строит совсем другое миропредставление, чем его отец Федор, чем старец Зосима, чем Мармеладов или чем братья — Иван и Алексей. Дело в том, что мироощущение предопределяется направлением внутренней активности человека, его доминантами! Каждый видит в мире и в людях то, что искал и чего заслужил. И каждому мир и люди поворачиваются так, как он того заслужил. Это, можно сказать, «закон заслуженного собеседника». В том, как поворачивается к тебе мир и как он кажется тебе, и есть суд над тобой. Каждый миг мир ставит перед человеком новые задачи и предъявляет ему новые вопросы; а человек отвечает всегда в меру того, что успел в себе заготовить из прежнего, таким образом каждое мгновение мира выявляет в человеке то, что есть в его «сердце» — и в этом суд и судьба над человеком. Ну так вот в изучении доминант и их значения для постройки человеческого опыта — необыкновенно интересно и важно присмотреться в особенности к психиатрическому материалу. И особенно интересны высокоразвитые психозы зрелого возраста, так называемые «систематизированные бредовые помешательства», где логическая функция человека безупречна, а беда коренится в психологических глубинах. 15 Заказ 436 449 Строятся подчас удивительно содержательные, цельные («интегральные») и красивые бредовые системы, чего-то ищущие, чем-то вдохновляемые и, однако, бесконечно мучительные для автора. Затравкою при этом всегда служит неудовлетворенный, невыполненный долг перед встретившимся важным вопросом, который поставила жизнь. Человек сдрейфил в мелочи, оказался неполносильным и неполноценным в один определенный момент своей жизненной траектории; и вот от этого «судящего» пункта начинает расти, как снежный ком, сбивающая далее и далее, логически правильная, но уводящая все более и более в сторону, бредовая система. Это и есть, так называемая «паранойя». Она меня привлекала издавна, еще тогда, когда молодым студентом Академии в 1896 г. я имел случай прожить полтора месяца в отделении хроников в Ярославском сумасшедшем доме. Потом, студентом Университета, слушал курсы по паранойе Томашевского, Розенбаха»... Я нарочито привел столь длинную выписку из начальных страниц письма, чтобы показать, как глубоко и сердцевинно связаны все идеи Ал. Ал., в данном случае, идея заслуженного собеседника, которую он развил в специальной литературной статье 17, где он и все вообще литературное творчество выводил из жажды неутолимой, ненасытной, неуемной — сыскать себе по сердцу собеседника, с учением о доминанте, развитом в стройную научную теорию, которой он заслужил себе почетное и высшее научное звание академика. А чтобы судить, какие просторные и, можно смело сказать, безгранично-широкие горизонты открывает Ал. Ал. при живом и, повторяю, свойственном его личности, его жизненному опыту развитии его физиологической научной теории о доминантах, надо привести и несколько строчек из последней страницы этого интереснейшего письма: «Все дело в том, чтобы ежеминутно быть в бдительном подвиге перед лицом Собеседника (будет ли это ближайший человек или Первый и Последний Собеседник) — скажем мы. „Во одно мгновение совершается спасенье или погибель человека", — говорит Исаак Сирин. Это оггого, что мгновенье принесло тебе задачу и вопрос; и, смотря по тому, что ты заготовил в себе, ты отвечаешь полностью, как единый и собранный в себе деятель; или, — если ты, озирающийся вспять, — отныне идешь надломленный с сознанием своей раздвоенности или, даже. множественности: «Легион имя мне, потому что нас много 8. Идешь отныне „стеная и трясыйся", как Каин!» 450 Думаю, этих немногих выписок из интимных высказываний Ал. Ал. достаточно, чтобы судить, насколько удостоенная академическим званием научная теория доминанты была в то же время религиозно и, даже более того, православно обоснована в понимании и личном самосознании А. А., ее автора. Вот почему он так сердился на другого рыбинца-физио-лога, ближайшего ученика академика И. П. Павлова, Влад. Вас. Савича, когда тот в своей книжке «Основы поведения человека»19 заявил, что доминанта — это скорее богословская, чем физиологическая теория. В 1917 г. А. А. был в Москве на Поместном Соборе Русской Православной Церкви представителем от СПБ единоверцев (он был тогда старостой Никольской20 единоверческой церкви, куда впоследствии приучил ходить всех рыбин -цев, своих учеников — Колю Владимирского, Аню Коперину и Ольгу Влад. Неопиханову). На Рождестве 1917—18 г. он приехал в Рыбинск; время было очень тревожное, большинство пребывало ни в тех, ни в сех, не зная, что думать, что делать, куда приклонить свою горемычную голову. Основным вопросом был вопрос — надолго ли сели во властях большевики. И вот, помню, к нам, на нашу соборную квартиру 21 явился Ал. Ал. Сначала по чину староверия помолился истово иконам, затем так же истово, но и радушно, и сердечно, и радостно поздоровался с отцом, благословился у него, потом с матерью тоже расцеловались, а затем поздравил и меня с Рождеством Христовым. И тут же невступно и так же радостно объявил, что он знает теперь — большевики сели надолго; это самая наша национальная народная власть, это мы сами, достоинства наши и недостатки наши же великороссийские, самая что ни на есть наша народная власть. Второй приезд его в следующем, 1919 или уже в 1920 году был не так радостен для него, так как закончился арестом, причем, по его словам, доносчиком был кто-то из моих библиотечных посетителей, бывших в библиотеке одновременно с ним. Арест этот продолжался всего полтора месяца, но надолго, вернее сказать, навсегда отшиб А. А. от любимых им рыбинских мест и самого Рыбинска. В то же время это последнее пребывание А. А. в Рыбинске подарило его рыбинцами-учениками и ученицами, вошедшими, к сожалению, ненадолго, в сферу его влияния. Из этих учеников Коля Владимирский 22 даже жил с ним в тяжелые голодные и холодные годы, но не вынес послуша- 15* 451 ния и ученичества — ушел, как потом оказалось, к более легкому учителю, Б. Евг. Райкову, а Аня Коперина и Леля Неопиханова24 взяли себе в сердце и понесли с собой в жизнь многое доброе из того, чему научил их А. А. Из этого светлого и доброго, что они — и Аня и Ольга в особенности — ценили, был новый, открытый им А. А. мир церковных песнопений, в художественной форме передававших в минуты молитвенного экстаза самые глубокие прозрения в сложную ткань видимого нами и невидимого мира, в христианскую догматику, в историю Церкви, в тайны домостроительства нашего спасения. Помню молитвенный восторг и Алеши и Ани от всенощной в Никольском храме на Илью Пророка, после которой вся человеческая история как бы осветилась новым несказанным светом. В самом деле, А. А. постоянно наедине творивший установленные уставом Православной Церкви всенощные бдения, прекрасно знал огромнейшую сокровищницу годичного богослужебного круга. Он мог по памяти на славянском языке без конца цитировать в особенности любимые им великопостные службы и Триодь Цветную. До своего второго ареста, уже в Ленинграде (в связи с изъятием церковных имуществ сидел А. А. недолго, т. к. был университетским представителем в Лен. Совете)25, А. А. очень часто читал нараспев и каноны, и жития святого или святых, чтимых в этот день, читал и положенные на большие праздники в синаксари слова Иоанна Златоуста или какого-либо другого из знаменитых проповедников. Читал обычно после обеда, а бывало, и поздно вечером после ужина. Затем, чем дальше шло безбожное время и развивался догляд за А. А., тем реже стали его чтения и глуше, шепотли-вее — без громкого, как раньше, пения — его молитвы. В последнее время он стал особенно замкнутым и трудно достижимым человеком. Надежда Ивановна получила от него суровый и твердый наказ: не пускать лишних, незнакомых людей за порог, а тем более в его комнаты. Кабинет же его, где находились лучшие иконы из его иконного собрания, где он писал и молился, вообще был издавна запретным. Он не позволял там никаких перестановок, никаких убира-ний и догляду. Мне часто-часто в присутствии этой богатырской умственной и нравственной силы, слушая его заветные мысли, его праведный суд над современностью с точки зрения своей 452
|
Ваша оценка этого документа будет первой.
Ваша оценка: 