Учебное пособие для студентов старших курсов психологических факультетов и отделений университетов
вернуться в начало
| скачать Встреча вторая В назначенное время дверь отворилась, и Татьяна Николаевна проговорила: — Здравствуйте! Слава Богу, не опоздала! Сегодня муж из командировки возвращается, а я, понимаете, по психологам бегаю! Поздоровавшись в ответ, я сразу же уточнил: — Татьяна Николаевна, а это — юмор или все же агрессия, замаскированная под иронию? — Слушайте, с вами невозможно разговаривать! Вы все время что-то выискиваете. То агрессию, то юмор! Откуда я знаю, что это? Что сказалось, то и сказалось! Я удивился: — Разве вам не важно понять, что вы делаете, когда вы говорите? Не важно понимать себя? — Ваша работа — понимать. Вам, кстати, платят за вашу работу? — Да. — Ну вот и понимайте. — А вы? — А я хочу просто жить и чувствовать себя хорошо. — А как вы сейчас себя чувствуете? — отвратительно! — Что значит для вас чувствовать себя отвратительно? — С вами невозможно! Вы что, не понимаете русского языка? Отвратительно, отвратно... — Вы раздражены? — Ужасно! — Вы злитесь? — Да, злюсь! — А какие еще чувства присутствуют в том букете, из которого вы назвали вначале только один цветок? — Какой? — отвратительно. — Ну, если я стану все рассказывать... — Давайте попытаемся не все, но обозначим хотя бы главные чувства. Итак, злость, раздражение, что еще? — Не знаю. — Упрямство, усталость, разочарование, недовольство собой, беспомощность... При этом слове она вспыхнула. — ощущение своей неудачливости, сожаления, жалости к себе, самоуничижения... — Все. Хватит. Татьяна Николаевна знакомым движением открыла сумочку, на щеках сверкнули две слезинки... — Простите, я сама не понимаю, как так вышло, что я начала именно с самоуничижения... “Муж из командировки сегодня возвращается, а я по психологам хожу”, — так, кажется, я выразилась? — Я ведь совсем не то хотела сказать... — У вас сработал привычный стереотип самоуничижения, агрессии на себя? — Да, что-то в этом роде. — А затем вы, когда я обратил на это внимание, перенесли свою агрессию на меня? — Да, перенесла агрессию на вас, но, мне кажется, это уже была не та агрессия... — Вам не понравилась моя реплика? — Если честно, да. Признаюсь, я не ожидала, что вы сразу же с первых слов начнете работать... — То есть у вас вызвало недовольство мое к вам отношение в ту минуту, и вы выразили его в виде возмущения, хотя и с долей юмора? — Все-таки чуть-чуть юмора было. — А чего больше — юмора или возмущения? — Пожалуй, возмущения. — А как сейчас вы себя чувствуете? — Вы знаете, стало как-то легче... Да, легче! — Татьяна Николаевна, мы с вами просто убрали из нашего общения ненужный груз. Хотите, вернемся к началу разговора и попробуем пообщаться, открыто выражая свои чувства, без подтекста и наслоений? Рискнем? — А что мне делать? — Просто встаньте, выйдите и зайдите снова, как будто вы только что вошли. Открылась дверь, Татьяна Николаевна вошла и сказала: “Здравствуйте! Я так боялась опоздать. Я рада, что вы меня ждете!” — Я тоже рад вас видеть, садитесь, пожалуйста! — Антон Владимирович, мы сегодня снова будем беседовать? — Да. — Знаете, сегодня возвращается из командировки муж. У меня еще столько забот. И мне неловко, что приходится тратить время не на дело, а на разговоры. Вы не обидитесь? Пусть даже и с психологом. Но все же разговоры. — Как я вас понимаю, Татьяна Николаевна! И хотел бы, чтобы вы знали: я полностью разделяю ваши чувства. Действительно, неудобно тратить время на разговоры, тем более когда ждешь мужа. Мне кажется, совсем другое дело, когда тратишь время на что-то очень важное. Важное и для любимого человека, и для себя. Думаю, если вы решились на встречу с психологом, в этом для вас есть несомненно важный смысл. Более близкий — улучшение душевного состояния. Более отдаленный — возможно, даже углубление и улучшение отношений и с мужем, и на работе. А разве это не важно? — Важно. — Не станем же беспокоиться о времени, пока оно у нас есть. Каковы сейчас ваши чувства? — Я не пойму, Антон Владимирович, мы еще проигрываем сцену нашей встречи или уже начали работать? — Мое впечатление, что мы с самого начала работаем. Но вы не ответили на вопрос. — Как? Я же сказала: не пойму... — Но я спрашиваю вас о чувствах, а не о размышлении. — А... чувства! Как я себя чувствую? Мне интересно и легко. Исчезла какая-то двойственность и неловкость... — Двойственность? — Да, мне кажется, я в первый раз не выразила прямо свои чувства. Я играла, пыталась их побороть, а они, как говорится, “вылезли боком”... — Люди часто скрывают свои чувства... — А как же иначе, Антон Владимирович! Да попробуй я сказать своему завучу, что она дура. Вы представляете... — Простите, я вас перебью... Во-первых, так сказать — это не чувства выразить, а оскорбить человека, а во-вторых, это, опять-таки, не выражение чувств, а оценка. — Но она в самом деле дура! — Но это — в самом деле оценка! Разницу улавливаете? Татьяна Николаевна задумалась, помолчала, потом как-то неуверенно произнесла: — Понимаете, я ее презираю. Я не могу ее уважать, вы мне верите? — Да, вы ее презираете, вы не можете ее уважать. — Потому что... — Простите, я опять вас перебью. Вы так уверены в том, что знаете, что именно в ней вызывает ваше презрение и ненависть? — она... — Начните фразу с “Я”... — “Я” — последняя буква в алфавите. — Это выражение протеста или декларация независимости? — Я... Я... не знаю... — Вам трудно говорить о своих чувствах к завучу? — Да, мне трудно говорить об этом. Я ее физически терпеть не могу. Это выражение лица! Эта поза! Эта абсолютная уверенность в том, что она всегда и во всем права. А сколько лицемерия, фальши! “Добрый день, прекрасная Татьяна Николаевна!” — Татьяна Николаевна изобразила фальшивую улыбку. — Меня тошнит, как только я ее увижу! Она мне... Я... — несколько секунд Татьяна Николаевна подыскивала слова и вдруг громко заплакала, закрыв лицо руками. Выдержав паузу, я тихо произнес: — Мне кажется, мы с вами нащупали очень болезненную для вас проблему. Это — как язва желудка. Она не видна, но доставляет множество страданий. Эмоциональное неприятие другого человека — чрезвычайно болезненно. И я просто поражен вашей решимостью, вашей готовностью пойти на риск и преодолеть защитные механизмы... — Защитные механизмы? — Да. Психологическую защиту. Ведь люди сплошь и рядом подменяют реальную проблему мнимыми. Неосознанно маскируют свои настоящие желания, потребности и переживания. Чувства подменяются оценками. Свои личные мотивы — общественными. Свои личные проблемы — идеологическими мифами. Перед собой быть честным очень трудно, тем более что можно искренне заблуждаться. Психологическая защита и есть охрана своего “Я” от истинного знания, относящегося к нему. Сегодня вы смогли сделать важный шаг на пути к своему истинному “Я”, признать, что вас мучает ненависть и презрение к другому человеку. Признать эти чувства и принять их, не отторгать и скрывать за оценками — это... Я очень рад за вас. И я думаю, что нам стоит на этом сегодня работу завершить. Как раз истекает наше время. Да, Татьяна Николаевна, у меня к вам просьба: пока не говорите мужу о том, что встречаетесь с психологом. Пусть это общение будет нашей маленькой тайной. Вообще, желательно, чтобы наша с вами работа была вашим личным секретом, ладно? — Хорошо. Мне даже так больше нравится. — Потом, попозже, если захотите, секрет откройте. А пока — нам важно абсолютное доверие и конфиденциальность. — Я сама хотела вас об этом попросить. А почему вы не спрашиваете, как я себя чувствую? — Да я и так что-то много сегодня говорю. Не хуже, надеюсь, чем в начале встречи? — Спасибо вам! До свидания! — До свидания. До следующего четверга, в то же самое время. Когда Татьяна Николаевна ушла, я подошел к открытому окну. Огромный город дышал, ворочался, жил своей обыденной жизнью. Тысячи людей спешили по своим делам, волновались, радовались, уставали, выясняли отношения... Спешила домой Татьяна Николаевна... Сегодня она, возможно, будет меньше жаловаться своему мужу на неприятности, возможно, острее почувствует его состояние... В дверь постучали. — Вы уже освободились? — Пожалуйста, проходите! ^ Когда в открытой двери возникло знакомое лицо и Татьяна Николаевна, смущенно улыбаясь, кивнула, здороваясь, я обратил внимание на изменения в ее прическе и одежде. Волосы вместо прежней гладкой прически были взбиты, отчего лицо приобрело более независимый и утонченный вид, на ногах красовались новые сапожки, а возле воротничка тускло поблескивала серебряная брошь. — У вас, случайно, не день рождения? — спросил я, пораженный переменами. — Нет, просто весна! Весна! — улыбнувшись, ответила Татьяна Николаевна. — Весна! А это, — она показала на брошку, — мой Саша привез. Из Магадана. Там еще можно украшения купить. Опять легкая полуулыбка тронула ее губы. Она о чем-то вспомнила, но, видимо, отогнала приятное воспоминание, потому что нахмурилась и сказала: — Я все эти дни почти совершенно не вспоминала нашу последнюю встречу. Вылетела из головы — и все. А вчера ночью вдруг проснулась — и все у меня перед глазами. Что я говорю, что вы говорите. Снова — что я говорю. Снова — что вы. И мне стало как-то страшно. Муж мой, он у меня хороший, видно, почувствовал что-то, спрашивает: “Ты себя как чувствуешь? Тебе плохо?” — Психолог мой! Я говорю: “Да нет, что-то приснилось”, а самой страшно... И сейчас сюда шла, а мне страшно было. Такое чувство, что... Не знаю... Переживаю я очень... Ведь, понимаете, в тот раз я сказала, что эту женщину я ненавижу. Но ведь это ужасно! Ведь ненависть к другому — это же... Я знаю, что вы скажете: “Это оценка!” Да, “ужасно”, — это оценка, но ведь нельзя жить, не оценивая. Вот и Маяковский писал: “Что такое хорошо и что такое плохо”. Да! А! Вот! Вот, что я сейчас поняла! Осенило меня! Знаете, чего я боюсь? Я боюсь, что я уже после этих встреч не такая буду. Я чувствую, я могу измениться, вы понимаете? Я всегда знала, что эта Ольга, завуч наш — дура, это все знают, разве я только? Просто и ясно. Как говорится, “дурак — он и в Африке дурак”, а теперь... А теперь я на мужа своего смотрю и вижу: он сложный человек. Как вам это объяснить? Сложный, понимаете? Я это чувствую! А сегодня на Ольгу глянула — вижу: она же изо всех сил хочет свой авторитет отстоять! И знаете, мне так жалко ее стало! Ведь ей уже скоро пятьдесят! Учителя у нас молодые в основном. Ее не очень-то любят. Она из таких, знаете, идеологически выдержанных, макаренковский “мажор”. Я, собственно, вот что поняла: их ведь тогда учили подавлять в себе все личное, все человеческое. Ведь это же считалось слабостью, буржуазными предрассудками... А ведь человек без чувств жить не может. Он же уродуется... Ведь нельзя же детей прямо с первого класса превращать в каких-то солдат! Знаете, мне кажется, сколько во мне души есть, я бы ее всю детям отдала, только чтобы они стали настоящими! Чтобы были богатыми! Чтоб не плоскими были, без этого искусственного “мажора”, без этой заброшенности всеобщей... Вот, говорят, школа, школа... да что, у нас школа — из другого теста сделана? Бедность — вот что страшно. Бедность чувств, бедность мысли... Я вот радиатор не могла никак купить. Ну нет в магазине, и все. Муж говорит: “Давай я тебе его достану”. Знаю я, как. Даст на лапу — и достанет. Понимаете, я не хотела так. А он говорит: “А ты не считай, что это взятка. Считай, что реальная цена для простых людей — такая, за какую этот радиатор ты можешь купить, а не за какую продают”. Он ведь прав. Потому что показуха везде. Начиная от искусственной улыбки и фальшивого мажора до цен фальшивых... Да ради чего фиглярничать? Видимость эту создавать. Обманывать самих себя? Зачем? Вы тогда говорили про психологическую защиту. Да ведь у нас все общество защищается так. И знаете от чего? Да от стыда! Стыдно всем нам! Стыдно, что мы так живем, вот и защищаемся... Ко мне сегодня приходит Леночка Карчина и спрашивает: “Татьяна Николаевна, а вы меня любите?” Я говорю: “Люблю, Леночка, люблю!”. Она на меня смотрит, а я чувствую — у меня слезы к глазам подступают. Она говорит: “А Володя Колесов, — есть у меня такой шалопай, — все мои карандаши переломал”. Я ей: “А знаешь что, ты подойди к нему и попроси его так: Володя, помоги мне, пожалуйста, у меня не получается карандаши починить”. Она: “А если он не захочет? “А я говорю: “А ты попроси его ласково, сумеешь?” Понимаете? Надо учиться нам общаться друг с другом, видеть и понимать другого. Я вот за дочку свою боюсь. Не знаю, что ждет ее, понимаете? Смешно: ей только три годика, а я думаю, какой ей муж попадется. Какая семья у нее будет? Господи, жизнь-то короткая! Вот весна... Я на каникулах родительское собрание проводила, перед нашей второй встречей, как раз пришла завуч, так знаете, что мне один папа сказал? “Я, — говорит, — Татьяна Николаевна, вас особо попрошу: вы мне больше на мою Наташку не жалуйтесь. Вам деньги платят, вот и занимайтесь! — Помните, я вам тогда выдала о деньгах? А кстати, ведь у вас консультации платные. Сколько я вам должна? — Да, консультации платные. Но не в этом дело. И я бы не хотел, чтобы ваш монолог прервался. Я чувствую: то новое, что родилось в вас, не только страшит вас, как вы вначале сказали, но и радует, и заботит... — Да, да, верно! Хотя это оценка, но именно это слово! Не страшит, именно заботит. Забота... Да, мне кажется, что после наших встреч у меня появилась какая-то новая забота... Но знаете, Антон Владимирович, это не из тех, тягостных мытарств, а именно — Забота. Мне кажется: во мне какой-то смысл появился... Нет в душе пустоты... И, знаете, спасибо вам! А еще, хотите, скажу что? — Скажите! — У вас профессия, как у сапожника! Только вы чините не обувь, а душу и лицо. Похоже? Я улыбнулся в ответ на улыбку. — Похоже. — Желаю вам всего доброго, и чтобы у вас было поменьше работы. — Спасибо, Татьяна Николаевна! Я вам тоже желаю настоящих забот, которые приносят радость... Вот и все. Легкая щемящая грусть. Три встречи — коротких, как вспышки. Чужая жизнь, выхваченная в трех мгновениях... Хотя, почему чужая... Это — наша общая, наша единственная жизнь. Учиться жизни... Есть ли более достойная человека забота? ^ В рассказе “Три встречи” явно просматриваются техники психотерапевтической работы, применяющиеся в НЛП и в гештальт-терапии. l Укажите конкретные высказывания, отражающие применение этих техник. l Какие действия с семантикой высказываний клиентки осуществлял психолог-психотерапевт? l В чем, на ваш взгляд, состояла проблема клиентки? l Насколько, на ваш взгляд, было бы уместно в этом конкретном случае применение поведенческих техник (например, релаксационных)? l Как бы вы оценили степень уместности обсуждения с клиенткой вопроса о конфиденциальности и об оплате услуг в данной конкретной ситуации? Предложите свои варианты. l В русле какой психотерапевтической парадигмы завершилась личностная работа с Татьяной Николаевной? Татьянина любовь Все началось однажды осенним днем с обычнейшего телефонного звонка. Алексей Гаврилович, так представился собеседник, просил проконсультировать его по поводу сложной ситуации с дочкой-старшекласницей. Договорившись о встрече, я почти не возвращался в своих мыслях к этому будничному профессиональному разговору с возможным клиентом до тех пор, пока не подошел оговоренный срок. В назначенное для приема время передо мной предстал немолодой уже человек, сухощавый, с выразительным лицом, обтянутым загорелой кожей, и серыми умными глазами. Когда мы после взаимного приветствия сели в кресла, я заметил, как быстро пульсирует жилка на виске Алексея Гавриловича. Пока длилось молчание перед нелегкой для отца беседой, я остро ощутил обеспокоенность собеседника, тяжелую ношу ответственности, озабоченности, которая навалилась на него, пригибая плечи и заставляя ускоренно биться немолодое уже сердце. Еще немного помолчав и, по-видимому, собравшись с духом, Алексей Гаврилович проговорил: — У нас в семье с дочкой несчастье. Влюбилась она. Что делать? Кивнув головой, в знак того, что я слышу и воспринимаю сказанное, я, не проронив ни слова, внимательно и вопросительно взглянул ему в глаза. Алексей Гаврилович продолжал: — Понимаете, какое дело. Татьяна учится в последнем классе. Школа сложная, физико-математическая. Она способный ребенок, скромная, ласковая девочка. Через полгода — окончание школы. Пора подумать и о вступительных экзаменах. А она... — отец словно заикнулся. Видно было, что говорить ему больно. — Влюбилась... Он вновь на мгновение умолк. Помолчав, продолжил: — Вы только ничего такого не подумайте. Я вовсе не против любви. Пусть она будет, любовь эта. Но не так же! Не сейчас, вы понимаете? Да и не такая. Что же это за любовь, когда она уроки почти не готовит, школу запустила. Поговорить с ней о ее Андрее и отношениях с ним невозможно. Она избегает разговора или просто успокаивает нас с матерью тем, что, дескать, все будет хорошо. Ей об учебе надо думать, об институте, а она? А она, я скажу вам, как взбесилась. Андрей и Андрей! Хоть бы Андрей этот был путевым парнем. Хоть бы студентом там или уже зрелым человеком. А то... Отец снова запнулся. Было заметно, что каждое слово давалось ему с огромным напряжением и болью. — Кто бы, вы думали, он? Помощник маляра. Двадцать два года, вернулся из армии, уже был женат. Разведен, значит. Образования нет. Так, подхалтуривает на ремонте квартир. Вы только поймите меня правильно. Я не против маляра. Маляр так маляр. Пусть бы и слесарь. Не в этом дело. А в том, что он в двадцать два года уже разведен... В том, что он — никто! А Татьяна способная же девочка, как ослепла. Как будто съела чего-то. Говорит: “Я без него не могу”. Как это так “Не могу”? Я говорю: “Возьми себя в руки! У тебя же есть девичья гордость! Достоинство! Ты же будущая мать, ты же — дочь моя”. А в ответ одно: “Все будет хорошо”. Вы поймите, я теряю ребенка. У меня такое ощущение, что она уже не моя. Не мой ребенок. Чужая какая-то... Я понимал, что Алексею Гавриловичу прежде всего следовало помочь успокоиться. Но как это сделать, когда человек в таком состоянии? Да и чем я мог быть полезен сейчас? Предложить сигарету? Унизительно. Панибратство в духе бесед со следователем. Стакан холодной воды? Но он же не женщина, а мужчина. Не годится. В глаза бросались посеревшее лицо, покрасневшие глаза, руки едва заметно дрожали. Облик Алексея Гавриловича даже отдаленно не ассоциировался с употреблением алкоголя. Наоборот, собеседник производил впечатление серьезного, обстоятельного человека, привыкшего все взвешивать, обдумывать, а затем принимать решения. Я рискнул опереться именно на эту личностную черту клиента. — Погодите, Алексей Гаврилович, — я жестом попытался успокоить его. — Если можно, сориентируйте меня, пожалуйста, в том, что, собственно, случилось, произошло у вас с дочкой. Влюбилась — это состояние. А вот конкретная ситуация... — Ситуация, ситуация... — как эхо повторил собеседник. Видно было, что состояние аффекта, в котором пребывал этот немолодой мужчина, препятствовало сосредоточению на нужных мыслях и чувствах, заставляло колотиться сердце, предательски вызывало дрожь узловатых, привыкших к труду рук. — Ситуация такая, что между нашим телефонным разговором и сегодняшней встречей прошло три дня. За эти три дня случилось вот что... Татьяна не пришла ночевать домой. Мы с женой поехали к родителям Андрея. Через подружек узнали, где живут они. Там нам сказали, что Андрей поехал на дачу. Мы — туда. Они — там. Спят. В одной постели... — Алексей Гаврилович сжал кулаки. — А дальше случилось то, что я стащил его, стащил ее с кровати, да так врезал обоим, что ладонь заболела. И знаете, что меня поразило? Что Андрей даже не пытался Татьяну оборонять. Любовь, значит, свою... Ну, что мы с женой? Посадили дочку в машину и — домой. Мать с ней дома. А я вот у вас... Стыд и срам... Позор... Позор... — он снова сжал кулаки. — Что делать? — Значит, сейчас ваша Татьяна дома с мамой, — четко и громко проговорил я, впечатывая каждое слово в сознание собеседника. — Да, Татьяна дома с матерью, — Алексей Гаврилович выговорил эти слова медленно, словно еще раз осознавая их смысл. — Вот и хорошо, что дома, — я попытался подкрепить это осознание, подчеркивая слово “дома”. Ведь “дома” означает в “безопасности”. — Дома-то дома, — с горечью отозвался Алексей Гаврилович. — А если сбежит? — Погодите, погодите! Давайте сначала останемся в настоящем времени, — предложил я. — она же с мамой. Пришло время вывести клиента из состояния аффекта. — Главное сейчас, что Татьяна дома, с матерью. А вы — выжили, и вот здесь, сейчас со мной. Когда можно все спокойно обсудить, обмозговать, — я произносил эти слова как можно более рассудительно и спокойно. Алексей Гаврилович именно теперь нуждался в психологической поддержке, и я пытался найти нужные слова. — Скажу вам прямо, — начал я, — если у вашей дочери такой отец, как вы, за нее можно быть спокойным. Вы отстояли ее достоинство. Вы защищаете ее, переживаете за нее. Она же ведь ваша дочь, ваша? — переспросил я. Он утвердительно кивнул головой. — Значит, не сегодня, так со временем непременно все оценит. И оценит правильно. Ведь насколько я уловил, Татьяна— девушка умная, одаренная, ведь так? — Да, — согласился отец. — Ну, а если и умная, и одаренная, да еще и в вас, наверное, пошла. Ведь решительная же? — продолжал я. — И азартна к тому же, — отозвался отец. — Значит, в жизни не пропадет. — Я попытался расширить жизненное пространство травматической ситуации. — А теперь, — продолжал я, — расскажите, пожалуйста, немного о себе. Мне важно понять вас как человека, и тогда, возможно, нам легче будет личностно анализировать и ваше поведение в ситуации, и возможные реакции дочери. Алексей Гаврилович как будто немного отошел. Не спеша начал рассказывать о себе. О том, как работал на оборонном заводе, о своем позднем браке. О позднем ребенке. Рождение дочери было для него настоящим счастьем. Воспитывали ее — уважением. Он посвящал ей все свое свободное время. Зимой — лыжи, заснеженные леса Карпат. Летом — походы, речка, рыбная ловля на рассвете. Всегда — интересные концерты, совместные чтения и обсуждения книг. Бесконечные споры... Алексей Гаврилович рос вместе со своим ребенком. Чем больше я слушал рассказ Алексея Гавриловича, тем отчетливее вырисовывался вопрос, который я, наконец, задал: — Скажите пожалуйста, Алексей Гаврилович, — я несколько засомневался, а затем все же произнес: — А в каких отношениях Таня с мамой? Алексей Гаврилович задумался. Дело в том, что, рассказывая о себе и о дочери, Алексей Гаврилович ни разу не вспомнил о матери Тани. Это и в самом деле было удивительно, поскольку, когда речь шла о самой ситуации, мама Тани в рассказе упоминалась. Было очевидно, что некую роль во всем этом фигура матери играет. Но какую? — отношения вроде бы неплохие, — отозвался наконец Алексей Гаврилович. Время нашей встречи истекло. Мы договорились, что в следующий раз на прием придет мама, Зинаида Степановна. Татьяну решили пока не трогать. На следующий день в назначенное время передо мной предстала осанистая, строгая женщина, с властным выражением лица и встревоженным взглядом. Она молчала. — Вы, наверное, Зинаида Степановна, мама Татьяны, — начал я беседу. — Да, — женщина снова замолчала. Я посмотрел на часы. Прошло около четверти часа. Нашего времени оставалось минут 35—40. Я так и сказал об этом клиентке, которая все еще сидела молча. — Если вы захотите что-нибудь сказать, — вновь прервал я молчание, — можете говорить все, что придет в голову, не выбирая, что главное. Женщина кивнула в знак согласия. Но молчание продолжалось. Наконец, она вздохнула, и я понял, что беседа, по всей вероятности, у нас не получится. — Что ж, Зинаида Степановна, — я взглянул на часы. — Приятно было увидеться с вами. К сожалению, время нашей беседы приближается к концу... — А о чем здесь беседовать? — вдруг отозвалась Зинаида Степановна. — Если бы отец был мужчиной да по-отцовски всыпал бы ей ниже спины ремнем, да так, чтобы неделю ни сесть, ни встать не смогла, тогда можно было б говорить. А так — о чем здесь говорить? Стыд один! Связалась с каким-то бедолагой, от родителей отреклась, из родного дома сбегает... О чем здесь говорить? Без ножа зарезала. И без паузы женщина продолжала: — Я бы тех, кто показывает по телевидению секс этот, приказала бы вешать на столбах за ноги, чтоб у них кровь от секса да в голову бы ударила. Что делают! Наших детей от нас отлучают. Голыми, прошу прощения, задницами да титьками весь свет заслонили. А вы — говорить... Что ж тут говорить? Стрелять надо. Стрелять! Лицо и глаза женщины вспыхнули такой ледяной ненавистью, что на мгновение стало жутко, я немного помолчал, затем, словно про себя, произнес чуть слышно: — Так ведь уже стреляют... — Не в тех! — громко и решительно ответила Зинаида Степановна. Я попытался проникнуть в бурю чувств клиентки. В чем-то я даже был согласен с ней. Но сейчас моя профессиональная задача состояла не в подкреплении или опровержении ценностных симпатий или нормативов клиентки, а в том, чтобы за время, которого почти не оставалось, хотя бы тоненьким лучиком осветить отношения матери с дочерью. Не отстраняясь от темы (действительно болезненной) средств массовой информации, а, наоборот, как бы продолжая ее, я спросил: — Кстати, скажите пожалуйста, на ваш взгляд, Татьяна много времени тратит на телевизор? — На телевизор? — Зинаида Степановна взглянула на меня с таким выражением лица, будто я только что свалился с высокой башни, но при этом не только не ушибся и ничего не сломал, а еще и вопросы задаю. — Да разве они теперь телевизор смотрят? Они же закроются где-то и видики без конца крутят. Такое, что... — Правильно ли я вас понял, что Татьяна редко бывает дома? — уточнил я. Женщина снова посмотрела на меня с неприкрытым интересом. По ее глазам уже было видно, что все психологи — немножко того... и надо поскорее распрощаться, не то и самой можно повредиться в уме. — Да с чего бы это мне к психологам ходить, если бы мой ребенок дома сидел! Да она родной матери не всегда и “здрасьте” скажет. А вы вопрос задаете... Настало время прощаться. Картина прояснялась довольно отчетливо. Не хватало разве что небольшого штришка. Собственно говоря, далеко не всегда подробности важны, но в этой ситуации мне показался такой штрих необходимым. — Зинаида Степановна, создается впечатление, что вы в самом деле теряете дочь, — я посмотрел на нее. Суровое лицо. Уверенность и решительность. Отчуждение и непреклонность. Молчание. — Но это еще, возможно, не самое главное, — продолжал я. Ни одна черточка не дрогнула на ее лице. — Страшнее то, что, кажется, ваша дочь уже потеряла вас. А вы ведь ее мать... Не прощаясь, Зинаида Степановна вышла. На следующий день Алексей Гаврилович пришел с Таней. Обычная старшеклассница. Спортивный стиль в одежде. Спортивная сумка через плечо, тяжелые черные ботинки на ногах. Пока Татьяна работала на компьютере с диагностической программой, мы обменялись мнениями с отцом. — Была Зинаида Степановна, — начал я как можно более нейтрально. — Знаю, что была. Сами же видели, какая она, — вздохнул Алексей Гаврилович. — Позавчера, когда вы спросили, какие у нее с Таней отношения, я подумал, что, собственно говоря, никаких. Но как-то неловко было говорить так. А вообще-то она тяжелый человек. Начальник цеха. Все время с людьми. Работа, знаете ли, такая. — Татьяна с матерью не контачит, — перебил я Алексея Гавриловича. — общий язык они давно уже потеряли. Впрочем, я не могу сказать, что они ругаются, знаете, как бывает у дочерей с матерями. А у них... Так... Каждая сама по себе. — Вы... — я не успел вымолвить и слова, как Алексей Гаврилович продолжил, словно предугадал мои мысли. — Я пытался помочь им наладить отношения. И на дачу вместе ездили, трудились вместе, и гостей приглашали, и всей семьей в театр... Не получилось. Что-то в них то ли сломалось, то ли... Не понимаю. Хотя, думаю, характер Зины здесь виноват. Она у меня — сержант в юбке. А Танюша... Как раз в этот момент в комнате появилась Татьяна в сопровождении моего сотрудника, державшего в руках психограмму. Я взял листок с психограммой. Стало ясно, что именно хотел сказать отец. Личностный профиль Татьяны действительно был типичен для сензитивных, т.е. чувственных, тревожных, совестливых натур, правдивых, склонных к глубоким переживаниям, из тех, что болезненно реагируют на душевную черствость и равнодушие. Беседа с Татьяной дополнила впечатления, обрисовав картину, которая поневоле ассоциировалась у меня с образом астрономической черной дыры, центром которой была Зинаида Степановна, а юная планета Татьяна пыталась вырваться из объятий черного карлика, и именно притяжение Андрея, если оставаться в пределах этой метафоры, служило как бы такой вспомогательной несущей системой. Но метафора метафорой, а жизнь есть жизнь. Спустя минут двадцать после начала нашей с Таней беседы, пока отец нервно листал страницы популярных журналов в соседней комнате, оказалось, что девушка в свои неполные семнадцать лет удивительно реалистично ориентируется и в своей семейной, и в своей житейской ситуациях. Несмотря на влюбленность и эмоциональное увлечение Андреем, Татьяна спокойно сообщила, как о давно решенном для себя деле, о том, что “дома” жить невозможно. — Я вообще не понимаю, как отец столько лет выдерживал с мамой. Сейчас же я его прекрасно понимаю. Я была для него психологической отдушиной. Может, на мне-то все и держалось. А теперь... Теперь я его покидаю. Но что делать? Такова жизнь... Вы не думайте, что я уцепилась за Андрея, чтоб сбежать из дому. Нет. Но мне кажется, — Татьяна помолчала, — мне кажется, сама судьба послала мне это спасение. Вы же видите, я не сумасшедшая. Я не играю в любовь. Я хочу закончить школу, поступить на... (Татьяна даже назвала факультет), а осенью, если все будет благополучно, мы поженимся. — Где же вы собираетесь жить? — задал я сакраментальный вопрос. — Родители Андрея достраивают себе дом под Киевом. Мы будем жить в их квартире. — Тебя не беспокоит, что у Андрея нет образования? — он собирается поступать в строительный техникум, колледж то есть. Будем вместе готовиться. Через несколько минут, когда к нам присоединился приглашенный мною Алексей Гаврилович, мы договорились о том, что отец с дочерью придут на консультацию еще, по крайней мере, несколько раз. Но каждый уже по своему, отдельному расписанию. Прошло еще две или три недели. Я встречался со всеми тремя клиентами: дочерью, отцом, матерью. Динамика психических состояний каждого удивительно точно соответствовала ожидаемой: Татьяна становилась все спокойнее и доброжелательнее; Алексей Гаврилович все грустнел и грустнел, хотя его грусть пропитывалась нотками примиренности и какого-то прощального просветления. Никаких перемен не происходило только с Зинаидой Степановной. С Андреем встретиться не пришлось. То ли он не захотел прийти, то ли Татьяна не пожелала склонить его ко встрече с психологом. Примерно месяца через два Алексей Гаврилович пришел на последнюю встречу. У него теперь был вид спокойного и сосредоточенного человека, который принял решение. — Что ж, — сказал он на прощание, — жизнь есть жизнь. Дети вырастают. Жаль только, очень жаль, что так рано приходится прощаться с дочкой. Не такой бы судьбы хотелось для нее. Но что ж... Ничего не поделаешь. Я не всесилен. Жаль, что девочка так ломает свою судьбу. Но самое страшное, что наша семья не стала для нее уютным гнездом, настоящим родительским домом. Слишком рано вынуждена она искать место для собственного гнезда. А хватит ли сил построить? Слишком рано... Прошло еще некоторое время, снова наступила осень. Совершенно случайно я узнал, что Татьяна успешно закончила школу, поступила в университет, а в ноябре состоялась свадьба. Кто знает, как сложится супружеская жизнь Татьяны и Андрея. Они ведь в самом деле еще слишком молоды. Но хотелось бы надеяться, что в их новой семье каждый из них (и, конечно, дети, которые родятся) будет чувствовать себя именно дома, в любви, в безопасности и согласии. Чтобы не пришлось кому-нибудь из них искать спасения от собственного дома в друзьях, в вине или даже в любви, как Татьяна.
|
Ваша оценка этого документа будет первой.
Ваша оценка: 