Владимир Леви исповедь гипнотизёра втрёх книгах icon

Владимир Леви исповедь гипнотизёра втрёх книгах



Смотрите также:
Владимир Леви исповедь гипнотизёра втрёх книгах...
Владимир Леви исповедь гипнотизёра втрёх книгах...
Www koob ru Р. С. Немов психология втрех книгах...
Р. С. Немов психология втрех книгах...
Www koob ru Р. С. Немов психология втрех книгах...
Леви-Брюль Л
Www koob ru Р. С. Немов психология Втрех книгах...
Библиотека психологии Р. С. Немов психология Втрех книгах...
Владимир Владимирович Личутин Раскол. Роман в 3-х книгах...
1 Человек и культура...
Книга рабби Леви Ицхака из Бердичева «Кдушат Леви»...
Владимир Леви



страницы: 1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   ...   15
вернуться в начало
скачать

Во втором классе уверял меня, будто отлично пом­нит, как его зачинали (подробное захватывающее опи­сание) и даже как жил до зачатия, по отдельности в маме и папе. "А до этого в бабушке и дедушке?" — спросил я наивно-материалистически. "Ну нет,— отве­тил он со снисходительной усмешкой,— в бабушек и дедушек я уже давно не верю, это пройденный этап. В астралы родителей меня ввела медитация из Тибета, знаешь, страна такая? Там живут далай-ламы и лету­чие йоги".— "А что такое астралы? Это самое, да?" — "Дурак Это то, что остается у привидений, понятно?" — "Сам дурак, так бы я и сказал. А мордитация? Колдов­ство, что ли?" — "Медитация?.. Ну, приблизительно. Сильный астрал может повлиять на переход из суще­ствования в существование. До этого рождения я был гималайской пчелой".— "А я кем?" — "Ты?.. Трудно... Может быть, одуванчиком".

— И о переселении душ успел начитаться?

— Книги работали в нем как ядерные реакто­ры. Очень быстро сообразив, что бесконечными "почему" от взрослых ничего не добьешься, пустил­ся в тихое хищное путешествие по книжным шкафам. Скорочтению обучаться не приходилось, оно было в крови — ширк-ширк! — страница за стра­ницей, как автомат, жуткое зрелище. И пока родители успели опомниться, вся скромная домашняя библиоте­ка была всосана в серое вещество. Впрочем, не исклю­чено, что у Академика мозги имели какой-то другой цвет, может быть, оранжевый или синий (шучу, конеч­но)...

На всякого взрослого он смотрел прежде всего как на возможный источник книг и приобрел все навыки,

137

включая лесть, чтобы их выманивать, хотя бы на пол­часа.

Тексты запоминал мгновенно, фотографически. "По­ка еще не прочел, только запомнил,— сказал он мне как-то об одной толстой старинной книге по хироман­тии,— пришлбсь сразу отдать".

Кто ищет, тот найдет, и ему везло. Подвернулась, например, высшей пробы библиотека некоего Небель-месова Ксаверия Аполлинарьевича, соседа по той же квартире. Одинокий очкастый пожилой дяденька этот не спал по ночам, был повышенно бдительным, писал на всех кляузы с обвинениями в злостном засорении унитаза и прочем подобном. Притом страстный биб­лиоман. Маленький Клячко был, кажется, единствен­ным существом, сумевшим расположить к себе эту тяжелую личность. Сближение произошло после того, как Академик подарил Небельмесову "Житие протопо­па Аввакума" с неким автографом, извлеченное в об­мен на ржавый утюг из утильной лавки.

— "Житие" за утюг?..

— Да, в те времена утильные лавки были что надо, и Кляча, не кто-нибудь, открыл это золотое дно... Сам-то он, как вы уже поняли, в приобретении книг не нуж­дался. Они питали друг к другу обоюдную стыдливую нежность; на какое-то время Ксаверий вроде бы даже перестал склочничать. Но когда и этот источник пита­ния был исчерпан, юная ненасытность обернулась не­благодарностью: Академик не только перестал посе­щать Небельмесова, но и написал на него сатириче­скую поэмку "Ксавериада", которую показал, правда, только мне, а потом спустил в унитаз и тем, конечно же, засорил...

— А кто вычистил?

— Я.

— ?..

— Академик руководил.

— То есть? Стоял над вами и давал ценные указания?

— Хотел сам, но я не позволил. Засорение-то, если уж вам это интересно, произошло по моей вине. Пока он читал мне свое произведение, я давился от хохота, а потом вдруг мне стало ужасно жалко Ксаверия, и я заявил, что ничего более скучного в жизни не слышал. Кляча побледнел, замигал, бросился в коридор, я за ним, он распахнул дверь уборной, бросил в зев унитаза

138

скомканные на ходу листки, спустил воду, унитаз вышел из берегов...

^ ПИ-ФУТБОЛ И ЭНОМ

..Жаркий май позвал нас в Измайлово. Мы сбежали с уроков и валялись на траве, купая в солнце босые пятки; вогруг нас звенела и свиристела горячая лень.

— Нет, это еще не то... Это все только техника и слова,— говорил он с неправильными паузами, не переставая вглядываться в шебуршащую зелень,— а будещее начнется... когда люди научатся делать себя новыми... Менять лица, тела,— смотри, муравьи дерут­ся,— характеры, все-все-все... Уже помирились, гляди, напали на косиножку... Сами, кому как хочется. Чтобы быть счастливыми. Эта жизнь будет смешной, будет музыкой... А ты можешь быть счастливым, Кастет. Стрекозус грандиозус...

— Улетел твой стрекозявиус. Почем ты знаешь, буду или не буду?

— Ты можешь понимать. Смотри, а это богомол. Ты умеешь развиваться... А это у него рефлекс такой на опасность... А кто развивается, на того обязательно находит какая-нибудь любовь.

— Ну и зачем, сколько времени он так проваляется? А может, я не хочу развиваться. И никакой этой любви не хочу.

— Обморок, ложная смерть, вроде спячки. Притворя­ется неодушевленным... Мы тоже так, в другом смысле. Ты не можешь не развиваться.

— А ты?

— Я?.. Я хотел бы свиваться.

— Свиваться?..

— Я имею в виду развиваться внутрь. Смотри, смот­ри, это тля...

Все, что он говорил, было забавно и по-детски проз­рачно лишь до какого-то предела, а дальше начина­лось: один смысл, другой смысл...

Как всем городским мальчишкам, нам не хватало простора и воздуха; зато мы остро умели ценить те крохи, которые нам выпадали. Окрестные пустыри и свалки были нашими родными местами — там мы устраивали себе филиалы природы, жгли костры, пря-

139

тались, строили и выслеживали судьбу; совершались и более далекие робинзонады: в Сокольники, на Яузу, в Богородское, где нас однажды едва не забодал лось... Клячко любил плавать, кататься на велосипеде, лазить по крышам, просто гулять. Но натура брала свое: гу­лять значило для него наблюдать, думать и сочинять, устраивать оргии воображения. Деятельный досуг это­го мозга был бы, пожалуй, слишком насыщен, если бы я не разбавлял его своей жизнерадостной глупостью; но кое-что от его густоты просачивалось и ко мне. За время наших совместных прогулок я узнал столько, сколько не довелось за всю дальнейшую жизнь. Из него сыпались диковинные истории обо всем на свете, сказки, стихи; ничего не стоило сочинить на ходу пьесу и разыграть в лицах — только успевай подставлять мозги...

На ходу же изобретались путешествия во времени, обмены душами с кем угодно... За час-два, проведен­ные с Академиком, можно было побыть не только лет­чиком, пиратом, индейцем, Шерлоком Холмсом, раз­ведчиком или партизаном, каковыми бывают все маль­чишки Обыкновении, но еще и:

знаменитой блохой короля Артура, ночевавшей у него в ухе и имевшей привычку, слегка подвыпив, читать монолог Гамлета на одном из древнепапуасских наре­чий;

аборигеном межзвездной страны Эном, где время течет в обратную сторону, и поэтому эномцы все зна­ют и предвидят, но ничего не помнят,— так было, по крайней мере, до тех пор, пока их великий и ужасный гений Окчялк не изобрел Зеркало Времени; эта игра неожиданно пригодилась мне через много лет для анализа некоторых болезненных состояний, а название "Эном" Академик дал другому своему детищу, посерь­езнее;

мезозойским ящером Куакуаги, который очень не хотел вымирать, но очень любил кушать своих детены­шей, ибо ничего вкуснее и вправду на свете не было;

электроном Аполлинарием, у которого был закадыч­ный дружок, электрон Валентин, с которым они на пару крутились вокруг весьма положительно заряжен­ной протонихи Степаниды, но непутевый Аполлина­рий то и дело слетал с орбиты; эти ребятишки помогли мне освоить некоторые разделы физики и химии;

140

госпожою Необходимостью с лошадиной или еще какой-либо мордой (весьма значительный персонаж, появлявшийся время от времени и напоминавший, что игра имеет ограничения);

Чарли Чаплином, червяком, облаком, обезьяной, Конфуцием, лейкоцитом, Петром Первым, мнимым числом, мушиным императором, психовизором некое­го профессора Галиматьяго

и прочая, и прочая — и все это с помощью простой детской присказки: "А давай, будто мы..."

— Так вот откуда ролевой тренинг...

— Обычнейший метод детского мышления, достиг­ший у Академика степени духовного состояния. Он серьезно играл во все и просто-напросто не умел не быть всем на свете.

— А как насчет спортивных игр?

— А вот это не очень. Не понимал духа соревнования. Был в курсе спортивных событий, но ни за кого никог­да не болел. Когда играл сам, выигрыш был ему инте­ресен только как решение некой задачи или проверка гипотезы, ну еще иногда как действие, в котором воз­можна и красота. В футбольном нападении отличался виртуозной обводкой, часто выходил один на один, но из выгоднейших положений нарочно не забивал: то паснет назад или ждет, пока еще кто-нибудь выскочит на удар, то начнет финтить перед вратарем, пока не отберут мяч. "Ну что ж ты делаешь, мерин ты водовоз­ный! Опять выкаблучиваешься!.." Правда, в качестве вратаря он подобного не допускал, за реакцию получил даже титул вратаря-обезьяны. А настоящим асом стал в жанре пуговичном...

— Пуговичном?..

— Да, а что вас удивило? Пуговичный футбол — прошу вас, коллега, непременно указать это в книге на видном месте — придумал и ввел в спортивную прак­тику ваш покорный слуга, отчего несколько пострадала одежда моих родителей. В одиннадцать лет от роду на что только не пойдешь в поисках хорошего центр­форварда...

— Серьезно, так вы и есть тот неведомый гений?.. По вашей милости, стало быть, и я срезал с папиного пиджака целую команду "Динамо"?

— Кляча тоже отдал должное этому типично-обыкно-венскому увлечению, но и оно у него имело не спор-

141

тивный характер, а было одним из способов мыслить, каждая позиция была чем-то вроде уравнения, в кото­рое подставлялись всевозможные символы. Однажды он даже начал развивать мне теорию Пи-футбола, как он его окрестил, толковал что-то о модельных аналогах ограничения степеней свободы, где каждый промах, если его выразить в математических терминах, дает структуру для сочинения анекдота, тематическое зерно для сонатного аллегро или сюжет для романа. Уверял меня, будто бы именно Пи-футбол натолкнул его на идею карт ы...

Этот момент тоже прошу отметить особо.

Где-то с середины шестого класса он начал состав­лять карту связи всего со всем. Карта зависимостей, взаимопереходов и аналогий всех наук, всех искусств, всех областей жизни и деятельности, всего, вместе взя­того...

Ее нужно было как-то назвать, покороче, и он решил, что название "Эном" из упомянутой уже игры — подхо­дящее по звучанию.

Вначале Эном этот представлял собой действительно подобие карты, с расчерченными координатами, с материками и островами, с невероятным количеством разноцветных стрелок Потом видоизменился: стрелок стало поменьше, зато появилось множество непонят­ных значков — шифров связей и переходов; наконец, от плоскостного изображения дело пошло к объемно­му — какие-то причудливые фигуры из пластилина, картона, проволоки...

Вот возьмем, например, длинноухий вопрос (его эпитет, он любил так говорить: вопрос толстый, лохма­тый, хвостатый — вопросы для него были живыми существами),— длинноухий, значит, вопрос: почему одним нравится одна музыка, а другим другая? Это область отчасти музыковедения, отчасти социологии, отчасти психологии... Показывал точку в системе коор­динат, объяснял с ходу, что такое социология, то есть чем она должна быть, сколько у нее разных хитрых ветвей... В одну сторону отсюда мы пойдем к материку истории, не миновав континента философии и полу­острова филологии; в другую — к океану естественных наук биологии, физике... Математика, говорил,— это самая естественная из наук, язык Смысловой Вселен­ной... А вот идет дорожка к плоскогорью физиологии:

142

чтобы разобраться, почему в ответ на одни и те же звуки возникают разные чувства, нужно понять, как человек чувствует, правда ведь? Чтобы это узнать, надо узнать, как работают клетки вообще. Механизм клетки нельзя постичь, не уяснив происхождения жизни, а для этого надо влезть в геологию, геофизику, геохи­мию — в общем, в конгломерат наук о Земле; ну и конечно же, никак не обойти астрономии, во всем ве­ере ее направлений, все-таки Земля есть прежде всего небесное тело. И вот мы уже прошли от музыковеде­ния к проблеме происхождения Вселенной, вот такие дела...

^ ТЕСНОТА МИРА

— Простите Дмитрий Сергеевич, все-таки не понимаю. Почему ваш вундеркинд учился вместе с вами, в обыч­ной школе? Неужели родителям и учителям было неясно...

— Спецшкол для профильно одаренных детей тогда еще не было, школ для глобально одаренных нет и сейчас. Универсальность не давала ему права выбора занятия, как иным не дает недоразвитость...

— А почему не перевели в старшие классы, экстер­ном? В институт, в университет? Ведь в исключитель­ных случаях...

— Перевести пытались, и даже дважды. Сначала, почти сразу же, из нашего первого "Б" в какой-то дале­кий четвертый "А". Через две недели у матери хватило ума отказаться от этой затеи. Во-первых, ему там. все равно было нечего делать. А во-вторых, четвероклас­сники над ним издевались. Не все, разумеется, но ведь достаточно и одного, а там нашлось целых двое, на переменах они его "допрашивали", используя разницу в весовых категориях.

В шестом решали на педсовете, исключить ли из школы за АМОРАЛЬНОСТЬ (уточним дальше) или перевести сразу в десятый, чтобы побыстрее дать ат­тестат. Приходили тетеньки из роно, ушли в недоуме­нии. Отправили все-таки в десятый, к "дядям Степам", как мы их звали. Дяди Степы заставляли его решать самые трудные задачи, которые ему были так же неин­тересны, как задачи шестого, а на переменах использо-

143

вали в1 качестве метательного снаряда. Продержался недели три, потом с месяц проболел и вернулся к нам.

— И как был встречен?

— С радостью, разумеется. Еще бы, Академик вер­нулся. "Ну что, Кляча, уволили? Покажи аттестат". Без Академика нам, правду сказать, было скучновато.

— Но ведь ему-то, наверное, было с вами скучно отчаянно?

— Если представить себе самочувствие ананаса на овощной грядке, самолета среди самосвалов... Но на уроках можно украдкой читать, рисовать, думать, изу­чать язык — к восьмому он уже читал на японском... Сочинять музыку, разбирать шахматные партии...

— Увлекался?

— Да, одно время... Представляете, как мне было обидно? В шахматы ведь научил его играть я, тогдаш­ний чемпион класса, не кто-нибудь, а у него даже своих шахмат не было. Но я не выиграл у него ни одной партии, только самую первую едва свел вничью. Особенно неприятно было, когда он доводил свое поло­жение, казалось, до безнадежного, а потом начинал разгром или сразу мат. Не жертвы, а просто издева­тельство. Я взял с него слово не играть со мной в поддавки...

Быстро стал чемпионом школы, победителем каких-то межрайонных соревнований, получил первый раз­ряд, играл уже вслепую, но потом вдруг решительно бросил — утверждал, что правила оскорбляют вообра­жение, что ладья неуклюжа, ферзь кровожаден, король жалок... "Король не должен никого бить, а только ото­двигать, зато после каждых трех шахов должен иметь право рождать фигуры. Пешка должна иметь право превращаться в короля..."

— Ого... А музыке его где учили?

— Дома инструмента не было, но у Ольги Дмитриев­ны, одной из соседок, было пианино. Дама из старой интеллигенции, иногда музицировала, попытки Шопе­на, Шуберта... Постучал как-то в дверь, попросил раз­решения послушать. Во второй раз попросил позволе­ния сесть за инструмент и подобрал по слуху первые несколько тактов "Весны" Грига, только что услышан­ной. В следующие два-три посещения разобрался в нотной грамоте, чтение с листа далось с той же лег­костью, что и чтение книг. Ольга Дмитриевна стала

144

приглашать его уже сама, а потом, когда она переехала, ходил играть к другому соседу, выше этажом. Играл всюду, при всякой возможности, у меня дома тоже, на нашем старом осипшем "Беккере". (Я, любя музыку и имея неплохие данные обычного уровня, был слишком непоседлив, чтобы пойти дальше Полонеза Огинско-го.) Импровизировать и сочинять он начал сразу же. Вскорости разочаровался в нотной системе, придумал свою — какие-то закорючки, вмещавшие, как он утвер­ждал, в сто одиннадцать раз больше смысла на одну знаковую единицу, чем нотный знак. Вся партитура оперы "Одуванчик" занимала две или три странички этих вот закорючек.

— Но почему же его не отдали хотя бы в музыкаль­ную школу?

— Отдавали. В порядке исключения принят был сра­зу же в третий класс. Через три дня запротестовал против сольфеджио, попытался объяснить свою систе­му и в результате был выгнан с обоснованием: "Мы учим нормальных детей". После этого вопрос о музы­кальном образовании больше не возникал, чем сам Клячко был очень доволен. Играл где попало, писал себе свои закорючки, а в школе при случае развлекал нас концертами. Его сочинения и серьезные импрови­зации успехом не пользовались ("Кончай своих шуль-бертов",— говорил Яська), зато сходу сочиняемые эст­радно-танцевальные пьесы и музыкальные портреты вызывали восторг. Инструментишко в зале стоял страшненький, вдрызг разбитый. Академик его сам сколько смог поднастроил. Участвовал и в самодея­тельности, в том числе и в довольно знаменитом нашем школьном эстрадном ансамбле...

— Погодите, погодите... Ваш ансамбль выступал в кинотеатре "Колизей" во время зимних каникул?

— Выступал. Начинали, как водится, с благообразных песен, кончали...

— Худенький, темноволосый, очень белокожий под­росток? С отрешенным каким-то взглядом...

— Владислав Клячко — дирижер и партия фортепиа­но, с тремя сольными номерами.

— Как же тесен мир... Значит, и я его тоже видел. Я был среди зрителей. Он понравился тогда одной моей знакомой девочке, но они, видно, так и не встретились.

145

— А конферансье нашего случайно не помните?

— Смутно. Что-то серенькое, какой-то вертлявый кривляка?..

— Что-то в этом духе. Это был я.

— Вот уж никак...

— Мир действительно тесноват... А вот на эту картин­ку вы часто смотрите, я заметил.

(Пейзаж в изящной резной рамке у Д. С. над кро­ватью. Вода, сливающаяся с небом, нежный закатный свет. Каменистые берега с тонко выписанной расти­тельностью. На дальнем берегу одинокое дерево. Чело­век в лодке.)

— Я полагал, что-то старое, итальянское...

— Академик написал эту картину десяти лет от роду и подарил мне ко дню рождения. Как вы понимаете, я тогда еще не мог оценить этот подарок. Мои родители не поверили, что это не копия с какого-то знаменитого оригинала.

Он не проходил через период каракуль, а сразу стал изображать людей и животных с реалистическим сход­ством и пейзажи е перспективой, преимущественно фантастические. Абстракции своим чередом.

— Что-нибудь еще сохранилось?

— Сейчас... Вот... Это я, набросок со спины, по памя­ти... Несколько карикатур... В том возрасте это был самый ценимый жанр, и Кляча щедро отдал ему долж­ное: не оставлен был без художественного внимания ни один однокашник. Афанасий-восемь-на-семь за порт­рет в стенгазете, над которым хохотала вся школа, по­обещал бить Клячу всю жизнь, каждый день по разу, и возможно, выполнил бы свое обещание, если бы мы с Ермилой, у которого были с Афанасием отдельные счеты, не устроили ему хорошее собеседование. Что касается Ермилы, то он, наоборот, требовал, чтобы Кляча непременно отобразил его в печатном органе, причем в самом что ни на есть натуральном виде... Дальше — больше: сюрреалистический рисунок обна­женной натуры с лицом классной руководительницы однажды стихийно попал на стол оригинала. Автора выявить несложно: блестящий стиль, рука мастера. Была вызвана мать, потребовали принять меры; дома вступил в действие отец, была порка. Приклеилась формулировочка: "Разлагает класс". Запретили оформ­лять стенгазету, и он переключился на подручные

146

материалы: тетрадки, обертки и внутренности учебни­ков, бумажки и промокашки. По просьбам рядовых любителей изящных искусств рисовал на чем попало диковинные ножи, пистолеты, мечи, арбалеты, кораб­ли, самолеты...

Но особой популярностью пользовались его куколь­ные портреты. Представьте себе: из портфеля вынима­ется небольшая кукла, вроде той злополучной нева­ляшки, а у нее ваше лицо, ваша фигура, ваши движе­ния, ваш голос...

— Как?

— Клей, проволока, пластилин, пакля, обрывки мате­рии... Механический завод или батарейки, система приводов...

— А голос? Неужели они говорили, его куклы?

— Не говорили, но жестикулировали и издавали ха­рактерные звуки. Клавдия Ивановна Сероглазова, на­пример, завуч наш, имела обыкновение, разговаривая с учеником, отставлять правую ногу в сторону, отводить левое плечо назад, голову устремлять вперед и слегка взлаивать, приблизительно вот так (...) В точности то же самое делала ее кукольная модель.

Дома делал серьезные портреты по памяти, но пока­зывать избегал, многое уничтожал. С девяти лет бре­дил Леонардо да Винчи, после того как увидел в какой-то книге его рисунки; прочитал о нем все возможное, в том числе старую фрейдовскую фантазию; одно время намекал даже, что Леонардо — это теперь он, немножко другой, но...

— В тот самый период веры в переселение душ?

— Нет, попозже. Веры в переселение, думаю, тут уже не было, скорее ощущение родства, именуемого конге­ниальностью... Он как-то заметил, между прочим, что у каждого человека, кроме высоковероятного физичес­кого двойника, должен существовать и духовный близ­нец...

Я любил наблюдать, как он рождает людей: спер­ва бессознательные штрихи, рассеянные намеки... Вдруг — живая, точная, знающая линия.» Существует, свершилось — вот человек со своим голосом и судьбой, с мыслями и болезнями, странностями и любовью. И вдруг — это уже самое странное — вдруг эти же самые персонажи тебе ВСТРЕЧАЮТСЯ за углом, в булочной, в соседнем подъезде — копии его воображе-

147

ния, с той же лепкой черт и наклонностей... Мне было жутковато, а он даже не удивлялся: "ЧТО МОЖЕТ БЫТЬ ПРИДУМАНО, МОЖЕТ И БЫТЬ - разве не знаешь?"

^ О ТИПИЧНОСТИ

...Кто-то из моих приятельниц в восьмом классе назва­ла его лунным мальчиком, по причине бледности. Но смеялся он солнечно — смех всходил и сверкал, раска­лывался, рассыпался на тысячи зайчиков, медленно таял,— долгий неудержимый смех, всегда по неожи­данным поводам, более поразительный, чем зарази­тельный смех, за который его примерно раз в месяц выгоняли из класса.

Если пойдет в книгу, обязательно подчеркните, что это и есть ребенок типичнейший.

— Как понять?

— У Бальзака, если не ошибаюсь: "Он похож на всех,

а на него никто". Определение гения. _ ?

— Перед вами великолепнейший экземпляр розы, тигра или бабочки такого-то вида. Экземпляр исклю­чительной красоты, воплощение идеи вида, говорим мы, сверхтипичность. Но все прочие экземпляры ока­зываются на него непохожими, он несравненный.

— Определение вундеркинда, не помню чье: нормаль­ный ребенок у нормальных родителей.

— После "От двух до пяти" Чуковского общепризна­но, что каждый ребенок в свое время есть натураль­ный гений. У Академика это время оказалось растяну­тым до постоянства. Только и всего.

— Об одном моем юном пациенте родители вели записи. У отца была фраза: "Неужели посредствен­ность?" У матери: "Слава богу, не вундеркинд".

— Чуда жаждут, чуда боятся. Но главным образом — чуда не видят.

— Вы хотите сказать, что и мы с вами в свое время были гениями, но нас проворонили?

— Я имею в виду чудо бытия, а не удивительность дарования, то есть какого-то одного, пусть и высочай­шего проявления жизни. И я против функционального подхода, против той идеи, что если ты ничего не совер-

148

шаешь, ничего собою не представляешь, то тебя как бы и нет, и человеком считаться не можешь. Во всяком случае, трижды против применения этой идеи к ребенку. Одаренность для меня только повод возрадо­ваться жизни.

— Одну минуту, Д. С, важный вопрос. Мы все-таки говорим сейчас о сверходаренности, о феномене, о крайне нестандартном ребенке...

— Чтобы разглядеть, как под увеличительным стек­лом, что стандартных нет.

^ НИКАКОЙ ТАКТИКИ

..Хорошо, докажу вам, что и обыкновенного в нем было чересчур много.

Кем-кем, а психологом Кляча был никудышным. Все время, покуда я его знал, в общении оставался на грани неприспособленности. Влиться в массу, создать себе в ней удобную роль или маску — то, чему обыч­ный человечек стихийно обучается уже где-то в конце первого десятилетия жизни,— для него было, по всей видимости, непосильно. Прочел уйму книг, в том чис­ле и по психологии, но с реальными отношениями это никак не связывалось.

— Ну это немудрено. Книги одно, жизнь другое...

— Некоторые всплески, правда, удивляли. Например, с точностью почти абсолютной мог угадать, кто из класса когда будет вызван к доске, спрошен по домаш­нему заданию и т. п., особенно по математике, истории и зоологии...

Легко себе представить, сколь ценной была эта спо­собность в наших глазах и как поднимала нашу успе­ваемость. Как он это вычислял, оставалось тайной.

Предугадывать, когда эти же самые учителя спросят его самого, он не умел; впрочем, ему это и не было нужно.

Еще помню, как-то, в период очередной моей стра­дальческой влюбленности, о которой я ему не сказал ни слова, Клячко вдруг явился ко мне домой и после двух-трех незначащих фраз, опустив голову и отведя в сторону глаза, быстро заговорил: "Я знаю, ты не спишь по ночам, мечтаешь, как она будет тонуть в Чистых прудах, а ты спасешь, а потом убежишь, и она будет

149

тебя разыскивать... Но ты знаешь, что тонуть ей при­дется на мелком месте, потому что ты не умеешь пла­вать. И ты думаешь: лучше пусть она попадет под машину, а я вытолкну ее из-под самых колес и попаду сам, но останусь живой, и она будет ходить ко мне в больницу, и я поцелую ее руку. Но ты знаешь, что ничего этого никогда не будет..."

Я глядел на него обалдело, хотел стукнуть, но почув­ствовал, что из глаз текут ручейки. "Зачем... Откуда ты все узнал?" — "...У тебя есть глаза".

— И вы говорите, что никакой психолог...

— А вот представьте, при эдаких-то вспышках этот чудак умудрялся многое не понимать, просто не ви­деть.

Не чувствовал границ своего Запятерья. Не догады­вался, что находится не в своей стае, что его стаи, может быть, и вообще нет в природе... Не видел чай­ными своими глазами, а скорее, не хотел видеть, что была стенка, отделявшая его от нас, стенка тончайшая, прозрачная, но непроницаемая. Мы-то ее чувствовали безошибочно.

Он был непоколебимо убежден, что назначение слов состоит только в том, чтобы выражать правду и смысл, вот и все. Никакой тактики. С шести лет все знавший о размножении, не понимал нашего возрастного инте­реса к произнесению нецензурных слов — сам если и употреблял их, то лишь сугубо теоретически, с цело­мудренной строгостью латинской терминологии. Но кажется, едиственным словечком, для него полностью непонятным, было нам всем знакомое, простенькое — "показуха".

В четвертом классе лавры успеваемости выдвинули его в звеньевые, и он завелся: у звена имени Экзюпери (его идея, всеми поддержанная, хотя, кто такой Экзю­пери, знали мало) — у экзюперийцев, стало быть,— была своя экзюперийская газета, экзюперийский те­атр, экзюперийские танцы и даже особый экзюперий­ский язык. С точки зрения классной руководительни­цы, однако, все это было лишним — для нее очевидно было, что в пионерской работе наш звеньевой кое-что неправильно понимает, кое-не-туда клонит. После не­официальной докладной Чушкина, претендовавшего на его титул, Клячко был с треском разжалован, на неко­торое время с него сняли галстук Обвинение звучало

150

внушительно: "Противопоставляет себя коллективу". Хоть убей, не припомню, чтобы он себя кому-либо или чему-либо противопоставлял. Народ организованно безмолвствовал. Я был тоже подавлен какой-то непо­нятной виной... Решился все же попросить слова и вместо защитной речи провякал вяло и неубедительно, что он, мол, исправится, образумится, дайте срок, он больше не будет. Академик заплакал. "Тут чья-то ошиб­ка,— сказал он мне после собрания,— может быть, и моя. Буду думать".

Результаты размышления остались мне неизвест­ны.

Не постигал и того, почему получает пятерки. Удив­лялся: даже заведомо враждебные, придирающиеся учителя (было таких только двое или трое, его не любивших, но среди них, к несчастью, классная руко­водительница) ставят эти самые пятерки с непроница­емой миной, скрипя сердцем (мое выражение, над которым Кляч ко долго смеялся),— что же их вы­нуждает?

А всем было все ясно, все видно, как на бегах. Да просто же нельзя было не ставить этих пятерок — это было бы необыкновенно. Учительница истории вместо рассказа нового материала иногда вызывала Клячко. Про Пелопоннесскую войну, помнится, рас­сказывал так, что нам не хотелось уходить на переме­ну. "Давай дальше, Кляча! Давай еще!" (У Ермилы осо­бенно горели глаза.)

— А как обстояли дела с сочинениями на заданную тему?

— Однажды вместо "Лишние люди в русской литера­туре" (сравнение Онегина и Печорина по заданному образцу) написал некий опус, озаглавленный "Лишние женщины в мировой классике". Произведение горячо обсуждалось на педсовете. (У нас в школе было только трое мужчин: пожилой математик, физкультурник и завхоз.) Потом стал, что называется, одной левой пи­сать нечто приемлемое. Кстати сказать, он действи­тельно хорошо умел писать левой рукой, хотя левшой не был. А один трояк по географии получил за то, что весь ответ с ходу зарифмовал. "Что это еще за новости спорта?" — поморщилась учительница, только к концу ответа осознавшая выверт. Он усиленно замигал. "Ты, это, зачем стихами, а?" — с тревогой спросил я на

151

перемене. "Нечаянно. Первая рифма выскочила сама, а остальные за ней побежали".

За свои пятерки чувствовал себя виноватым: не по­тел, не завоевывал — дармовщина. Но все же копил, для себя, ну, родителям иногда... Еще мне — показать, так, между прочим, а я-то уж всегда взирал на эти магические закорючки с откровеннейшей белой за­вистью, сопереживал ему, как болельщик любимой команде. Вот, вот... Ерунда, в жизни ничего не дает, но приятная, новенькая. Особенно красными чернила­ми — так ровно, плотно, легко сидит... Лучше всех по истории: греческие гоплиты, устремленные к Трое, с пиками, с дротиками, с сияющими щитами — и они побеждают, они ликуют! По математике самые инте­ресные — перевернутые двойки, почерк любимого Ник. Алексаныча... И по английскому тоже ничего, эдакие скакуньи со стремительными хвостами...

Пять с плюсом — бывало и такое — уже излишество, уже кремовый торт, намазанный сверху еще и варень­ем. Но аппетит, как сказано, приходит во время еды. Хорошо помню, как из-за одной из троек (всего-то их было, кажется, четыре штуки за все время) Кляча долго с содроганием рыдал... А потом заболел и пропустил месяц занятий.

— Однако ж он был хрупок, ваш Академик.

— Да, но странно — казуистические двойки за по­черк, к примеру, или за то сочинение не огорчали его нимало, даже наоборот. Пусть, пусть будет пара, хро­мая карга, кривым глазом глядящая из-под горба! Сразу чувствуешь себя суровым солдатом, пехотинцем школьных полей — такие раны сближают с массами. Ну а уж единица, великолепный кол — этого Академик не удостаивался, это удел избранных с другого конца. Кол с вожжами (единица с двумя минусами) был выставлен в нашем классе только однажды, Ермиле, за выдающийся диктант: 50 ошибок — это был праздник, триумфатора унесли на руках, с песней, с визгом — туда, дальше, в ЗАЕДИНИЧЬЕ...

^ НЕИСПОЛЬЗОВАННАЯ ПОБЕДА

"Да, Кастаньет, человек в высшей степени непонятен", — сказал он мне как-то после очередной

152

драки, и это "в высшей степени" прозвучало так, что у меня на мгновение потемнело в глазах...




оставить комментарий
страница8/15
Дата13.10.2011
Размер3,79 Mb.
ТипКнига, Образовательные материалы
Добавить документ в свой блог или на сайт

страницы: 1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   ...   15
Ваша оценка этого документа будет первой.
Ваша оценка:
Разместите кнопку на своём сайте или блоге:
rudocs.exdat.com

Загрузка...
База данных защищена авторским правом ©exdat 2000-2017
При копировании материала укажите ссылку
обратиться к администрации
Анализ
Справочники
Сценарии
Рефераты
Курсовые работы
Авторефераты
Программы
Методички
Документы
Понятия

опубликовать
Документы

наверх