Владимир Леви исповедь гипнотизёра втрёх книгах
вернуться в начало
| скачать Вникать в его жизнь. Жить вместе с ним — да, в его жалком и пустоватом мирке, кажущемся таким с 119 нашей колокольни, а на самом деле полном вопросительных знаков. Да, на его уровень спускаться. (Но может быть, кое в чем и подниматься?..) Входить туда не с поучениями, требованиями, замечаниями, готовыми оценками и суждениями умудренного господина, а наивно, да, порой и глупо, и идиотично, как он. Вместе. Не играть в это, а стараться оживлять в себе мальчишку и юношу. Отбросив свой достопочтенный опыт, честно пускаться в экспериментальные путешествия — хоть перед телевизором, хоть на рыбалке,— забыв, что ты родитель, и давая, главное, ему забывать хоть на полчаса в день. Страшно важно. Даже щенки любят и хозяином признают не того, кто кормит, а кто играет с ними на прогулках. И своих щенят я на этом и держу — становясь ИМИ на какие-то небольшие, но дико драгоценные для них процентики... Этого у тебя не видно совсем, никаких намеков. А ведь ты, при твоей живости и уй\чс здоровой детскости, можешь это наверняка в десять раз лучше меня. Только решись — окупится с лихвой. Появится юмор, с бытом станет нечаянно повеселее... Впускать в свою жизнь. Что бы он ни болтал, каким бы чудовищем ни величал тебя, ТЫ ЕМУ ИНТЕРЕСЕН. И вовсе не только корыстно и потребительски. Опять: не требования с порога, а только впускание. Возможность присутствия и постепенной ориентировки "Учись, читай, повышай уровень, соответствуй"!." Ну нельзя так, отпугиваешь же, задавливаешь, не. дав вздохнуть! Пусть болтается с тобой и при тебе, где только захочет, не убудет тебя, не бойся. Таскай его и по гостям, и по пациентам, и по театрам Не всюоу понравится, не пойдет?.. Не надо. Но чтобы знал, что такая возможность у него есть, что ты РАЗДЕЛЯЕШЬ с ним и его мир. и свой. Вот чего ЖАЖДЕТ он, ибо, конечно же, бедняк в сравнении с тобой, нищий, но не подачек хочет с барского стола, а авансового капиталовложения. Чтобы начать с в с е духовное дело!.. Сам этого не понимает еще, но ты верь, это так. И на этом уровне сыновнее требование, голодный этот крик оправдан всегда, понимаешь ли.'.. Сначала втекать, а уэк потом втягивать. Если зт<< начнет продвигаться — все прочее, бытовое i''а'мюбромное', по твоему выражению) тоже попоет впереО. 320 А ты впадаешь в общеизвестную ошибку: "сначала аэродром (-быт, порядок...) а потом взлет". Сначала материя, а потом дух, так, да?.. Базис, а потом надстройка? Нет, милый мой, нет. В духе все наоборот. Полет начинается сверху. Аэродром строится полетом. Сначала общенье, а потом мытье посуды и туалета. Я молчал, но хотел, чтобы ты чувствовал, что В ЭТОМ я на его стороне. А ты защищался все новыми повторами своих претензий, в отдельности справедливых, а в целом пошлых. И он на это углубленно обозле-вается. "Вы меня не любите" — ЧА вы мне писаете в чайник". Сорок бочек наговорил, а нужна конкретность... Несколько предложений. 1. ОТКРОВЕННАЯ ЖЕСТКОСТЬ — последовательная твердость в некоторых, строго определенных вещах. Именно: как бы ни решил вопрос о материальной поддержке — держать твердо,, не отступаясь, пока не решишь сам, что тактику меняешь, и не объявишь об этом с тою же твердостью. Денег даю столько-то на такое-то время. Все. Точность, определенность. Решения такого рода иногда стоит фиксировать письменно (на какой-то срок) и взаимно подписывать, чтобы не было потом разночтений. Лучше в порядке шутки, но все же железно. Бытовой контракт может висеть на кххне в виде, допустим, графика дежурств. При составлении не обойтись без препирательств, но если решение все-таки удастся выработать, это облегчит психологическую сторону дела. Ты скажешь, но ведь выполняться все равно не будет, испробовано!. Весьма вероятно. Но е этом случае применятп ЗАРАНЕЕ ОГОВОРЕННЫЕ санкции. Предлагаю так: стипендия сбавляется за нарушение обязательств и снимается за крайние проступки НО НЕ СЛЕДУЕТ при этом производить "маневр общением" ПРИ ВСЕМ ЭТОМ продолжать общаться t а к ни « чем н> f ь. 6i а л о. Вот wi самое важное t. .иное трудное. 2. РТКРОВ'^иШ Ш-Ж'Г^7Ъ Тем нужно юдитьс? возможности — и внунпрь себя, i в нем -- obHuj«''m® егс и целовать, -*у трепать "w /unoet. Ot- -1\гж:е^ itvcta-тельно нуже,- этогг кантам: ^яикосновенил. оазу разбив стены, словесного всякого дерьма уничтожение. Ты ведь умеешь... И еще важно, крайне необходимо знаешь что? Подходить к нему, когда он лежит в постели, иногда утром, иногда вечером, перед сном, если ложится раньше, даже если уснул уже... Ну просто чмокнуть, посидеть минутку-другую рядышком... Рассказать глупость какую-нибудь, да, как маленькому... Вот он, его самый нерв-то болящий. Нежностью недокормлен глубоко, еще с материнских времен, вот тут корень... Щенок он несогретый — и это при том, что и баловали его, и развращали поблажками. Ведь не это надо, а вот прикосновение, тепло без всяких слов. Тоска по этому заледенелая так ведь и брызжет из него, неужто не видишь?.. И может растаять, не сразу, но постепенно... Вот ты тут и должен быть совсем-совсем старшим, ты все понял уже... Почему — когда в постели? Потому что это самое детское положение, самое беспомощное. В постели каждый — ребенок. И каждый рядом стоящий — большой и сильный, от которого ты зависишь. Я почему-то уверен, что если ты хоть раз в неделю будешь подходить вот так к нему, засыпающему, и тихо гладить по голове, все-все очень скоро рассосется у вас, станет на места... Но ты должен начать, ты — ведь ты его причина, а не он твоя, папочка. Глубиной детства, еще недалекого, будет вспоминать, как ты брал его на руки... 3. ВЫРАВНИВАНИЕ ПОЗИЦИИ. Имеется в виду отмена как "позиции сверху" (я старше, помолчи, слушай, что тебе говорят, не суй нос куда не просят, не хватай, не крути, сядь как следует, учись, думай, следуй моим советам, я же тебе сказал, изволь сперва потрудиться и пр.— не только и не столько в словах, сколько в интонациях), так и "позиции снизу" (весь букет твоего скрываемого чувства вины и отсюда непоследовательности, нетвердости и попыток откупиться.) Перестань шпынять. Проглоти упреки. Прекрати поминание старых грехов и обид. Это так и прет из тебя. Унижает обоих. Первое, что ты сказал ему, когда мы уселись за стол: "Не хватай чужое", "Дай сюда, не трогай", "Не хватай зажигалку". И это семнадцатилетнему парню, которого ты через минуту объявляешь Совсем Взрослым, обязанным открывать свое сердце людям и прочее. И еще 122 пару таких же штучек успел ввернуть, прежде чем разгорелся весь сыр-бор. Не замечаешь, как лезет из тебя на него постоянная мелкая въедливая агрессивность. Сдача сторицей. Прикуси язык, отец, прикуси. Очень типичный для неудачливых воспитателей ши-зофренный разрыв. Одновременно и недооценка, и переоценка возможностей воспитуемого. И недоуважение, и переуважение, как-то вместе. По меньшей мере 30 раз за вчерашний вечер ты так или иначе дал ему понять, что он еще головастик, а не лягушка, ничтожество, эгоист с холодным сердцем, поганец... Но главное — головастик, имеющий все шансы остаться в своей тине все тем же головастиком, а по ходу неизбежной моральной деградации превратиться в глиста, а в дальнейшем в палочку Коха. Все это в репризах, в тирадах, в интонациях, в междометиях, а также в сурово-глубокомысленном: "Я не на допросе". Он действительно невероятно хамски пер на тебя, так что у меня заложило уши. Но один-два раза он тебя НОРМАЛЬНО спросил о чем-то, элегантно прижал к стене —ив эти моменты тебя не хватило на искреннее, спокойное, высокое признание себя неправым. Уже говорил тебе: при всей его дикости и дремучести ты недооцениваешь живость его интеллекта, богатство души, способность к развитию. Уверяю тебя, он столько же своеобразный, сколько ИНТЕРЕСНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Эгоизм, грубость, равнодушие, злоба — только поверхность, но не суть, только состояние, а не содержание. "Чтобы общаться на уровне, нужно иметь уровень". Очень жестоко, ГЛУХО с твоей стороны требовать от него авансовых доказательств его достойности общаться с тобой. Ведь ты же сам не даешь ему на это времени и пространства, не прибавляешь сил, не ищешь путь ВМЕСТЕ С НИМ. От птенца требуешь трансатлантического перелета. С горы вопишь застрявшему в болоте: "Ну что ж ты, лентяй, не поднимаешься ко мне?!." Прости, если перегорчил. Ты еще не опоздал. ^ У нас есть огромный материал для изучения детской 123 души — наше собственное детство, запечатленное в глубинах памяти, влияющее так или иначе на всю нашу взрослую жизнь. Мы помним свое детство, МЫ ПОМНИМ ВСЕ, нам только кажется, что мы почти все забыли, потому что одни воспоминания накладываются на другие, третьи, четвертые... Так трудно достать лежащее в глубине, на дне,— но ведь оно там есть! Так свежий снег заносит ранее выпавший, и еще, и опять... Вспомним, какими бесконечно длинными были сутки в далеком детстве, какая необозримая даль — от утра до вечера! Проснувшись и вовсе не залеживаясь, мы успевали слетать на Солнце; к Реке Умывания вела длинная извилистая Тропа Одевания, изрядно утомительная; на Холмах Завтрака мы строили пирамиды из манной каши, не торопясь, ибо знали, что Долина Обеда еще скрыта в тумане, а Горы Ужина — по ту сторону горизонта. Каким малореальным, почти несбыточным было "завтра", каким несуществующим — "послезавтра", а уж "через неделю" — вообще химера, не может быть! Мы казались взрослым нетерпеливыми, невнимательными, бестолковыми, безответственными... Они не понимали, что наш мир несравнимо подробнее их мира, что наше время во много раз емче, плотнее. Сравнили: их минута и наша минута! За нашу мы успевали раза по три устать и отдохнуть, раза по два расстроиться и утешиться, захотеть спать и забыть об этом, поболтать ногами, посмеяться, подраться и помириться, заметить ползущего жучка и придумать о нем сказку, и еще раз посмеяться, забыв над чем, и еще чуть-чуть вырасти и чуть-чуть повзрослеть... А они только и успевали что сделать какое-нибудь замечание... Оживим для начала ПЕРВОЕ ВОСПОМИНАНИЕ "Лежу в кроватке. Надо мной склоняется..." "Сад, залитый солнцем. Иду — бегу — падаю..." "Сижу на горшке. Играю погремушкой. Забываю, зачем сижу. Повелительный голос..." Темно. Никого. Страшно. Кричу — никого..." "Сижу на плечах у папы, крепко вцепившись в воло- 124 сы. Теперь я выше всех, а-потолок совсем рядом, вот он!.." Дальше, дальше, живем дальше... Воспоминание гасится, уносится, обрывается, возвращается... Если хотите понять себя, то хотя бы ^ сосредоточивайтесь на воспоминаниях детства, живите в них. Воспоминание — мостик к вживанию. Если трудно с ребенком, если чувствуете, что не понимаете его, всего лишь ^ отдайте воспоминанию о себе в том же возрасте, в положении близком, подобном, хоть в чем-то схожем. Усилие не пропадет, найдется, может быть, неожиданное решение... Представим (вспомним!) себя ничего не знающими, совершенно неопытными, слабыми, беспомощными, неумелыми, ко всему любопытными, всего боящимися, готовыми поверить кому и чему угодно, никому, ничему не верящими, зависимыми от больших и сильных, совершенно самодостаточными, влюбленными в родителей, ненавидящими родителей, влюбленными во весь мир, ненавидящими целый мир, эгоистичными и жестокими, но не знающими об этом, мудрыми и добрыми, но не знающими об этом, ^ Леонардо Подбипый Глаз Глава для отдыха от внушений У себя в мыслях, где-то в себе он открывает новый, ещё более удивительный мир. А дальше надо отыскать себя в обществе, себя в человечестве, себя во Вселенной Я встречаю Д. С, как и раньше, вблизи Чистых прудов: он на работу или с работы, я по своим делам. Детали, перестающие быть секретными: он, ходит в куртке чечевичного цвета, делающей его похожим на студента, а в холодные дни в сероклетчатом торопливом пальтишке. Бугристая кепка плывет над макушкой, головной убор явно чужой. Проявлять любопытство не в моих правилах, но однажды я все-таки не выдержал и спросил вместо приветствия, где ему удалось раздобыть такое замечательное лысозащитное сооружение. — Особая история. Дал зарок. Завтра вечером расскажу... Последние слова донеслись до меня уже из-за угла. Назавтра вечером, за чаем у него в гостях, я напомнил. Д. С, как обычно, помедлил, начал не по существу: — М-да. Жаль, вас вчера не было на приеме. Приходит юная особа, цветущая, симпатичная, первый год замужем, а на лбу пластырь, толстый такой, крестом. Осторожно интересуюсь. Нет, не ушиб и не что-нибудь. Третий глаз прикрыла. Чтобы не видеть меня насквозь, доктор все-таки. — Третий глаз? Так ведь сквозь пластырь же... — Я тоже так подумал, но не сказал. Чаю зеленого или черного? — Черного, спасибо... А я бы попросил снять. Чего уж там, насквозь так насквозь. Житья не стало от этих экстрасенсов. — Чем они вам мешают? — Ну знаете, если каждый будет видеть тебя насквозь... — А что вы там такое скрываете?.. Покрепче? Ну так вот, головной убор этот, как вы заметили, мне несколько маловат... Я включил магнитофон. ТЕОРИЯ НЕУМЕСТНОСТИ (Физиогномический очерк) Как сейчас помню... (Обрыв пленки.) ...Чернильницей в ухо... Итак, учился я в мужской средней школе № 313 города Москвы. Эпоха раздель- 127 ного обучения, довольно серьезная, если помните. Учился с переменным успехом, был убежденным холе-ро-сангвиником, увлекался чем попало, бегал в кино, влезал в посильные драки, при возможности ел мороженое и, кроме жизни как таковой, ни к чему не стремился. Это легкомыслие, при всех очевидных минусах, давало свободу для наблюдений и незаурядную возможность совать нос в чужие дела — все десять долгих лет я провел преимущественно в этом занятии, да так оно практически получилось и дальше. Зато никто уж не скажет, что Кот не умел дружить — передружил со всеми, кто только ни попадался, никто не избег этой участи... Одним из друзей был некто Клячко. "Одним из" — это, пожалуй, неверно сказано. Влияние, ни с чем не сравнимое. Навсегда очаровал могуществом мозга... Абориген страны, которую можно назвать ЗАПЯТЕРЬ-ЕМ... — Как-как? — Запятерье. То, что начинается за оценкой пять, за пять с плюсом — туда, дальше, выше... Страна, пространство, измерение, сфера — условно, вы понимаете. Между прочим, математик наш однажды не выдержал и поставил Клячко шестерку. __ 9 — Да, это был скандал. Но по порядку. Имя его было Владислав, Владик Клячко. Но по именам мы друг друга, как и нынешние школьники, звали редко, в основном по фамилиям, кличкам да прозвищам. Вас как звали? — Меня?.. Леви, так и звали. Левитаном, Левишни-ком, Левишкой еще иногда, но я обижался. — А меня Кстоном, Пистоном, потом Котом, одна из основных кличек, потом Чижиком, Рыжим, хотя рыжим был не более прочих, Митяем, Митрофаном, Демьяном, Кастаньетом, Кастетом, Касторкой... Так много прозвищ было потому, что я был вхож в разные общества. А Клячко — был Клячко, ну и Кляча, конечно. Еще звали его с самого первого класса Профессором, а потом произвели в Академики. Сам же он в наших разбойничьих играх называл себя одно время Леонардо Подбитый Глаз. Наша дружба, как это часто бывает, основывалась на взаимной дополнительности; отношения балансирова- 128 ли между обоюдным восторгом и обоюдной завистью. Я завидовал его всевластному (по моему разумению) интеллекту, он — моей всеобъемлющей (по его масштабам) коммуникабельности. Он был для меня дразнящим светочем, пророком недосягаемых миров, а я для него — телохранителем, гидом и советником по контактам с ОБЫКНОВЕНИЕЙ. (Тоже страна такая, между пятеркой и единицей.) Я полюбил его отчасти за муки, он меня в некоторой степени за состраданье к ним, что, однако, ни в коей мере не мешало обоим мучить друг друга посильными издевательствами и изменами. С его стороны, правда, измены вынужденно бывали платоническими или символическими, не знаю, как лучше выразиться. Хорошо помню, например, как за мое увлечение Ермилой он отомстил мне Мопассаном — показал кое-что, а читать не дал: "Тебе еще рано" (дело было в шестом классе), а за любовь к Яське — внезапно вспыхнувшей томасоманнией и невесть откуда почерпнутыми идеями японских йогов ниндзя, о которых я до сих пор ничего не знаю. Как только я покидал его, устав от высокогорного климата, и спускался на отдых в Обыкновению, он находил повод меня морально уязвить, что давало повод его физически поколотить и тем самым вновь полюбить. И вот опять приходилось карабкаться вслед за ним, в Запятерье, до новой усталости и охлаждения, его или моего, и снова разрыв, и опять уязвление — таков был типовой цикл этой дружбы... Среднего роста, с прямым, как струнка, позвоночником, он был среди нас самый подвижный и самый замкнутый, самый темноволосый и самый бледный. Имел четыре походки. Одна — парящая, едва касаясь земли, на высокой скорости и без малейшего напряжения — неподражаемая походка, которую я пытался копировать, как и его почерк, и в результате остался с неким подобием. Вторая — прыгающая, враскачку, слегка карикатурная — так он ходил в школу. Третья — кошачья, упруго-угловатая поступь боксера (коснуться перчаток соперника, мновенно принять боевую стойку) — так подходил к книжным киоскам. И наконец, четвертая — плелся, словно увешанный гирями, чуть не приседая, почти ползя,— походка клячи, воистину. Нежные точеные черты лица, грустные глаза цвета крепкого чая делали бы его красивым, если бы не 5 В. Леви, кн. 2 129 ужасающая форма головы и чересчур резкая мимика глаз и бровей, от которой уже годам к двенадцати наметилось несколько причудливых морщинок. Кожа его была так тонка, что казалась прозрачной, и однако, когда его били, что случалось довольно часто, он умудрялся оставаться целым и невредимым: ни единой царапины, ни одного синяка, ни малейшего -кровоподтека никогда у Клячи не замечалось — очевидно, особая упругость тканей или повышенная иннервация... В телосложении были еще две особенности: крупные, не по росту, ступни ног — на номер больше, чем у классного дылды Афанасия-восемь-на-семь... — Я читал где-то, что, чем больше относительная длина стопы, тем больше объем оперативной памяти, странная корреляция... — Да, и длинные, чуть не до колен, руки, которым полагалось бы заканчиваться столь же крупными кистями; но кисти на тонких сухих запястьях были, наоборот, очень маленькие, хотя и крепкие, с гибкими тонкими пальцами, пребывавшими в постоянном легком движении, будто ткали невидимую паутину. Эти беспокойные паучки были ему равно послушны и в изобретательском рукодействе, и в Лепке, и в рисовании, и в игре на рояле... — А что такое было с головой, гидроцефалия? (Черепная водянка.— В. Л.) — Нет. Череп крупнее среднего, но в пределах нормальной величины, форма только была неописуемо усложненной. Ведь нас в те времена класса до седьмого заставляли стричься наголо, никаких тебе чубчиков, никаких таких полубоксов... — Нас тоже. — Ну и вот, каждый, таким-то образом, имел возможность демонстрировать мощь своего интеллекта в виде доступных детальному обозрению черепных шишек. У Клячко эти шишки были какими-то невероятными: осьминог в авоське, атомный гриб — сплошные выпирающие бугры и извилины. Уважительно изучали: "Дай пощупать математическую"; выцеливали из рогаток — мишень искусительная, многогранная, и отлетала бумажная пулька всегда в неожиданную сторону, всего чаще на учительский стол. Грешен, я тоже раза два не устоял перед этим соблазном... — А в вас стреляли? 130 — А в вас разве нет? — У нас в пятьсот пятой употреблялись преимущественно плевалки, такие вот трубочки. Стреляли шариками из бумаги, хлебными катышами, пластилином, горохом... — Но согласитесь, плевалка неэстетична и громогласна, то ли дело тоненькая резинка — натянешь между средним и указательным, вот и вооружен. В случае чего и в рот спрятать можно... Пульки бывали, случалось, и металлические. Одной такой, из свинцовой проволоки, Академику нашему как-то влепили прямехонько в левый глаз, и наверняка выбили бы, но он на сотую секунды раньше успел зажмуриться. И опять, несмотря на силу удара (он даже упал, схватившись за глаз), никакого синяка или кровоизлияния, никаких следов, остался только невротический тик. Волнуясь, он всегда с тех пор подмигивал левым глазом. — А сам, что же, ходил безоружным? — Он был миролюбцем. Кроме куклы собственного производства, оружия у него не помню. — Что-что?.. — Кукла, обыкновенная кукла. Не совсем, правда, обыкновенная... Именно с ней, кстати, и связано приобретение заинтересовавшего вас головного убора. Состав взрывчатки остался мне не известным, но действие пришлось наблюдать самолично. Эту куклу он изготовил в четвертом... Нет, в пятом, в период очередного увлечения химией и очередных неприятностей... Академик не собирался ни с кем воевать, его целью была только экспериментальная проверка одной из гипотез в рамках долгосрочного исследования, тема которого в переводе с запятерского звучала приблизительно так: Теория неуместности, или Основы употребления вещей и идей не по назначению" — в общем, что-то вроде универсальной теории изобретения, которая, как он смутно объяснил, должна была стать и одним из разделов теории превратностей судьбы. И взрывчатка там была, надо полагать, достаточно смешная — слово, которое Академик часто употреблял вместо "хороший", "правильный", "справедливый", "закономерный". "Понимаешь, Кастет, это ведь никакая не взрывчатка, я вычислил, это гораздо проще... Если это взорвется, то, значит, человек может летать без крыльев и без мотора, безо всего». За счет 5* 131 перераспределения силовых полей, смешно, а?.." Мы искали подходящее место для испытания. Из соображений конспирации и безопасности Кляча носил куклу с собой в портфеле. — В портфеле?.. — Да, и эту идею подарил ему я. На том здравом основании, что в портфель к нему взрослые никогда не заглядывали, дневников и уроков не проверяли. Но мы не учли одного обстоятельства. Одной из безобиднейших шуток, которою увлекались тогда мы все кроме Клячко, было подойти к товарищу, беззаботно державшему в руке портфель (ранцы тогда были еще редкостью), и внезапно вышибить оный ударом ноги. Операция называлась "проверка на вшивость" — на произнесшего этот пароль не полагалось сердиться: зазевался, пеняй на себя. Если портфель проверки не выдерживал, то есть если из него выскакивало какое-нибудь содержимое вроде пенала, бутерброда или учебника, то окружающие имели право поиграть этим содержимым в футбол — это называлось "Шарик, догони". — А у нас "Бобик". — Ага... Ну так вот, в результате очередной "проверки" из портфеля Академика и выскочила эта самая кукла и покатилась по полу, а дело было в школьной раздевалке, после уроков. Кукла относилась к классу неваляшек обыкновенных, бывшая игрушка его сестры, только с начинкой, а голова служила предохранителем. Естественно, тут же начался "Шарик, догони", с комментариями, что вот Академик-то все еще в куклы играет (куклы служили ему и для других целей, об этом дальше) — буме, бамс, пас налево, удар, еще удар — что-то зашипело... Дальше помню чей-то истошный вопль — то ли мой, то ли Клячко,— я лежу животом на бомбе, Академик на мне, сверху еще человека два, толчок, сотрясение, еще сотрясение... "Мала куча, кидай лучше!" — Трамбуй, баба, трамбуй, дед, заколдованный билет!.." — "Предохранитель. Держи предохранитель",— шепнул Клячко и обмяк; трехсекун-дный обморок, с ним бывало... Очутившись на улице, мы обнаружили, что Клячко потерял в свалке свою кепочку, вот эту самую, но мы, конечно, за ней не вернулись, а что было духу пустились бежать. "Стой,— вдруг остановился Клячко, абсолютно белый, с мигающим 132 левым глазом.— Дай... дай сюда и иди... Домой". Кукла была у меня, я не мог оторвать от нее рук и ответил ему пинком. Он порозовел. Пошли дальше прогулочным шагом. Портфели наши тоже остались в раздевалке, на другой день нам их вернули, а вот кепчонка исчезла надолго... В тот же вечер мы испытали куклу на пустыре, за школой глухих — пострадали только ближайшие стекла. — Ничего себе куколка. — Все-таки он был мальчик, притом сверхтипичный... После этой истории немедленно выбросил все свои склянки и реактивы, правда, потом кое-что приобрел снова. "Я не учел, что теория неуместности должна иметь неуместное подтверждение",— сказал он. ^ В первый класс он явился неполных семи лет, с изрядными познаниями в классической литературе (которые я могу теперь оценить лишь по смутным воспоминаниям), со знанием наизусть всего Брема и с представлением о теории бесконечно малых. Кроме того, был автором около четырех десятков изобретений, подробно описанных в специальной тетради (я запомнил из них только некий универтаз, мухолет, охотничий велосипед особой конструкции, ботинки-самочинки, складные лыжи и надувной книжный шкаф), оригинальных иллюстраций к "Приключениям Тома Сойера", научного трактата "Психология кошек", оперы "Одуванчик", сказки "О том, как великий йог Вшивананда превратился в лошадь и что из этого вышло", многосерийного комикса "Сумасшедшая мышь" и прочая и прочая, включая книгу Синих Стихов. Толстая общая тетрадь со стихами, написанными синим карандашом,— стихи он писал только так. Один мне запомнился (не ручаюсь за полную точность). ^ В морозный зимний вечер, когда легли мы спать, замерзший Человечек 133 пришел в окно стучать. — Впустите! Дайте валенки! Стучал, стучал, стучал... Но он был слишком маленький. Никто не отвечал. Тогда он догадался, как много сил в тепле, и прыгал, и катался, и плакал на стекле. Он слезы здесь оставил, врисованные в лед, а сам совсем растаял и больше не придет. — Любопытно. Довольно взросло... — Здесь было и предсказание... А вот из более позднего, лет через семь — вот какой перелет: Уснувший шмель, от счастья поседевший, как самурай, ограбивший казну, предав свой сан, раскланиваясь с гейшей, притом припомнив вишню и весну, фонтан и харакири в теплом доме, в смертельной искупительной истоме с шиповника безвольно соскользнул и полетел — хоть полагалось падать — куда-то ввысь, где сон и облака соединила в цепи львов и пагод небрежная, но строгая рука хозяина цветов и расстояний. Он в голубом сегодня. Он закат освободил от тягот и влияний, но медлит, будто сам себе не рад... Вы могли бы подумать, что с этим мальчиком начали спозаранку заниматься, как-то там особенно развивать, или среда была повышенно культурная. Описываю обстановку. Перегороженная на три закутка комната в коммунальной квартире на 28 жильцов. Безмерной, как нам тогда казалось, длины коридор, завершав- 134 шийся черной ванной с колонкой; чадная кухня с толпившимися на ней громадными дяденьками и тетеньками (постепенно уменьшавшимися в размерах); запах многосуточных щей, замоченного белья... — Знакомо, знакомо... — Таких колоссальных черных тараканов, как в ванной и туалете этой квартиры, нигде более я не видел. Академик уверял меня, что они обожают музыку. И действительно, как-то при мне он играл им в уборной на флейте, которую сделал из старого деревянного фонендоскопа. Слушатели в большом количестве выползали из углов, благодарственно шевеля усами, и послушно заползали в унитаз, где мы их и топили. (Яростный стук в дверь: "Опять здесь заперся со своей дудкой!..") Парочку экземпляров средней величины однажды принес в школу, чтобы показать на уроке зоологии, как их можно вводить в гипноз, но экземпляры каким-то образом оказались в носовом платке завуча Клавдии Ивановны... Трудно сейчас, оглядкой, судить о его отношениях с родителями — я ведь наблюдал Академика из того состояния, когда предки воспринимаются как нечто стандартное, присущее человеку как неизбежное зло или как часть тела... Отец — типографский рабочий, линотипист, хромой инвалид; дома его видели мало, в основном в задумчиво-нетрезвом состоянии. "Ммма-а-айда-да-айда,— тихое, почти про себя, мычание — мммайда-да-айда-а-а..." — никаких более звуков, исходивших от него, я не помню. Мать — хирургическая медсестра, работала на двух ставках. Маленькая, сухонькая, черно-седая женщина, казавшаяся мне похожей на мышь, большие глаза, того же чайного цвета, никогда не менявшие выражения остановленной боли. Вместо улыбки — торопливая гримаска, точные, быстрые хозяйственные движения, голос неожиданно низкий и хриплый. Академик ее, надо думать, любил, но какой-то неоткровенной, подавленной, что ли, любовью — это часто бывает у мальчиков... Она, в свою очередь, была женщиной далекой от сентиментальности. Я никогда не замечал между ними нежности. Еще были у Клячко две сестры, намного старше его, стрекотливые девицы независимого поведения; они часто ссорились, на нас тоже покрикивали и вели, 135 насколько мы могли понять, напряженную личную жизнь; одна пошла потом по торговле, другая уехала на дальнюю стройку. А в самом темном закутке, на высоком топчане, лежала в многолетнем параличе "ничейная бабушка", как ее называли, неизвестно как попавшая в семью еще во время войны, без документов, безо всего, так и оставшаяся. В обязанности Клячко входило кормить ее, подкладывать судно, обмывать пролежни. — И он?.. — Справлялся довольно ловко, зажимал себе нос бельевой прищепкой, когда запах становился совсем уж невыносимым. Старуха только стонала и мычала, но он с ней разговаривал и убежден, что она все понимает. Эту бабусю он, кажется, и любил больше всех. Под топчаном у нее устроил себе мастерскую, лабораторию и склад всякой всячины. — А свои деды-бабки? — Умерли до войны и в войну. Материнский дед, из костромских слесарей, самоучкой поднялся довольно-таки высоко: имел три высших образования — медицинское, юридическое и философское, был некоторое время, понимаете ли, кантианцем. От деда этого и остались в доме кое-какие книги. В остальном влияния практически не ощущалось. Главным жизненным состоянием Академика была предоставленность самому себе. Особого внимания он как будто бы и не требовал; до поры до времени это был очень удобный ребенок: неплаксивый, в высшей степени понятливый, всегда занятый чем-то своим. Обзавелся еще и способностью ограждать себя от внимания, уходить не уходя,— защитным полем сосредоточенности... Его мозг обладал такой могучей силой самообучения (свойственной и всем детям, но в другой степени), что создавалось впечатление, будто он знал все заранее, до рождения. Однажды мать, вызванная для внушения классной руководительницей — "читает на уроках посторонние книги, разговаривает сам с собой",— с горечью призналась, что он родился уже говорящим. Думаю, это было преувеличение, но небольшое. Он рассказывал мне сам, и в это уже можно вполне поверить, что читать научился в два с половиной года, за несколько минут, по первой попавшейся брошюрке о 136 противопожарной безопасности. Выспросил у сестры, что такое значат эти букашки,— и все... — Как маленький Капабланка, наблюдавший за первой в жизни шахматной партией?.. — Вот-вот, моментально. Писать научился тоже сразу сам, из чистого удовольствия, переписывая книжки, особо понравившиеся. Оттого почерк его так и остался раздельным, мелкопечатным, будто отстуканным на машинке. Он не понимал, как можно делать грамматические ошибки, если только не ради смеха. Так и не поверил мне, что можно всерьез не знать, как пишется "до свидания"...
|
Ваша оценка этого документа будет первой.
Ваша оценка: 