Религия как предмет сравнительного изучения лекция I
| скачать ЯЗЫК КАК ОБРАЗ МИРА МАКС МЮЛЛЕР ОТ СЛОВА К ВЕРЕ РЕЛИГИЯ КАК ПРЕДМЕТ СРАВНИТЕЛЬНОГО ИЗУЧЕНИЯ ЛЕКЦИЯ I. ЦЕЛЬ И ПОЛЬЗА СРАВНИТЕЛЬНОГО ИЗУЧЕНИЯ РЕЛИГИЙ. СРАВНИТЕЛЬНАЯ ТЕОЛОГИЯ Намереваясь прочесть ряд публичных лекций, я избрал себе для начала лекцию о лингвистике. Моим намерением было тогда указать вообще, что сравнительное изучение главных языков основывается на точных, научных основаниях, равно как и то, что оно достигло результатов, достойных внимания мыслящего общества. Я старался доказать, что открытия, сделанные в области сравнительного языкознания, не должны быть долее пренебрегаемы безнаказанно не только специалистами, но и историками, теологами и философами, даже более, что для каждого образованного человека должно составлять приятную работу основательное изучение духа языка, исследование его тайн и изучение последовательного развития, правда, таинственного, однако не настолько, чтобы его нельзя было не заметить сквозь прозрачные лингвистические формы. Заканчивая чтение лекций, я оговорился, что если бы только в обширной области человеческого Перевод с английского A.M. Гилевича, В M. Живаго. ^ языка были соединены в одно целое все исследования, тогда наша новая наука сравнительного языкознания имела бы полное право требовать себе места за тем круглым столом, вокруг которого расположилось интеллектуальное рыцарство наук нашего века. Я защищал это справедливое дело до тех пор, пока, несмотря на мою весьма недостаточную защиту, общественное мнение непосредственно и единогласно не склонилось на мою сторону. В продолжении тех лет, которые нас отделяют от этого первого ряда моих лекций, языкознание приобрело достаточно поклонников и в сильнейшей степени заинтересовало публику. Примем ли во внимание сочинения, которые издавались с целью усовершенствовать эту науку, просмотрим ли все те лучшие статьи, которые появлялись в ежедневных, еженедельных и ежемесячных журналах, соберем ли, наконец, весьма многочисленные применения результатов лингвистики в сочинениях, относящихся к философии, теологии и древней истории, мы всегда будем иметь полное право чувствовать себя удовлетворенными. Пример, данный Францией и Германией, побудил почти все университеты Англии, Ирландии и Шотландии учредить кафедры санскритского языка и сравнительного языкознания. Нам нечего беспокоиться о будущности этой науки, потому что, наперекор различным предрассудкам, ее зарождение совершилось при столь счастливых предзнаменованиях, что она будет стремиться все к более и более блестящим триумфам. Наши общественные школы не преминут последовать примеру, поданному университетами, потому что справедливость требует, чтобы ученики, работающие ежедневно по несколько часов над грамматикой многих языков, имели удовольствие под руководством искусного руководителя взобраться на высокую вершину, откуда они могли бы ^ окинуть взором всю ту панораму человеческой речи, тот рельефный образ, который смелые исследователи создали так старательно и с таким терпением. Начиная с этого времени, исчезнут уже грамматические трудности, потому что электрический свет сравнительного языкознания, примененный к преподаванию грамматик греческой, латинской, немецкой, французской, сделает ясными и интересными самые сухие и темные их части. Но успешнее всего он может быть применен особенно при элементарном преподавании. Во время моего прошлогоднего путешествия по Германии я заметил, что все, изучающие в университетах языки греческий и латинский, посещают одновременно лекции сравнительного языкознания. В Лейпциге профессор, читающий санскритский язык, насчитывал более пятидесяти слушателей, приготовляющихся через усвоение этого языка к начатию филологических занятий. Введение греческого языка в университеты в XV веке не произвело, кажется, такой революции, какую вызвали в XIX веке открытие санскритского языка и исследования в области сравнительного языкознания. В настоящее время в Германии мало кто из молодых филологов получает докторский диплом или право преподавания в общественных школах, не выдержав сначала экзамена по предмету сравнительного языкознания и даже начал санскритского языка. Почему бы тому же самому не быть и в Англии? Верьте моей опытности, умственная жилка у английской молодежи та же самая, что и у немецкой. Бросим же наконец старые предрассудки и дозволим сравнительному языкознанию получить право гражданства наравне с другими науками, как оно того и заслуживает, в каждой публичной школе, в каждом университете, при каждом филологическом экзамене. ^ Сегодня я начинаю ряд новых чтений по науке о религии или, лучше сказать, я намерен бросить свет на выдающиеся пункты, к которым мы раньше должны присмотреться, Прежде чем начнем рассуждать о религиях мира по строго научному методу; сегодня я испытываю то же самое чувство, какое испытывал в тот день, когда прибыл сюда отстаивать дело языкознания. Я знаю наперед, что встречу противников, которые будут отрицать применение научного метода к изучению религий; они приведут снова, при сем случае, свои прежние возражения, которыми пользовались раньше по поводу моих чтений о языке. В этой области я предвижу даже более серьезную встречу с предрассудком, широко распространенным, и с убеждениями, глубоко укоренившимися; несмотря на это, я чувствую себя приготовленным встретиться с глазу на глаз со своими противниками и, сверх того, имею настолько доверия к благородству их намерений, что не сомневаюсь, что они согласятся выслушать меня с спокойным беспристрастием. В наше время почти невозможно говорить о религии, не задев кого-нибудь, справа или слева. По убеждению многих, религия есть предмет, который, благодаря своему священному характеру, должен быть чужд всяких изысканий и научных методов; если послушаем других, те в свою очередь скажут нам, что место религии в том же самом списке, в котором находятся алхимия, астрология, что она соткана из ошибок и мечтаний, недостойных внимания человека науки. В известных отношениях эти мнения я принимаю. Религия есть предмет священный, и, что касается ее форм, как самых несовершенных, так и самых возвышенных, она имеет полное право на наше уважение и почитание. Никто из присутствующих здесь — я уверяю — христианин ли он, еврей, индус или магометанин, не услышит из моих уст ни слова оскорбления ^ тому роду почитания, которое он воздает своему Богу. При всем том истинное уважение основывается не на том, что этот предмет не может быть подвергнут нами добросовестному и вполне свободному исследованию, так как он для нас слишком дорог. Будем далеки от этого! Истинное уважение основывается на том, что предмет, самый святой, самый дорогой для нашего сердца, мы можем подвергнуть нашему беспристрастному исследованию, исследованию строго научному, не признающему личностей, но только неумолимую, искреннюю истину. Далее я допускаю, что на том же самом низком уровне, как алхимия и астрология, могла очутиться и религия первобытных времен, и теперь даже, если окинем взглядом мир и посмотрим вокруг себя, мы найдем древние остатки, сомнительные и туманные. Но, чтобы добиться истины, полезнее всего исследовать ошибки,— это тот известный путь, на котором алхимия была исходным пунктом для химии, астрология же более или менее шла ощупью к астрономии. Несмотря на то, что я, со своей стороны, буду старательно избегать задевать кого-нибудь, я не скрою того, что различные истины, которые я хотел бы установить, различные мнения, которые выразить я считаю своей обязанностью, зазвучат неприятно в ушах моих слушателей. Уже одно заглавие «изучение религии» раздражает многих, а сравнение всех религий мира, сравнение научное, в котором ни одна из них не может занять привилегированного положения, такое сравнение, говорю я, покажется достойным порицания, особенно в присутствии тех, которые не понимают внутреннего уважения к своей религии, к своему Богу, какое чувствует всякий, начиная нами и кончая поклонником фетишей. Позвольте мне признаться, что и я разделял эти предрассудки, но, благодаря моим ^ трудам, добился над ними триумфа, потому что не мог и не желал позволить себе изменить ни тому, что я признавал за истину, ни тому, что интересует меня еще больше, нежели истина, то есть неопровержимым доказательствам истины. Я вовсе не утверждаю, что научное исследование религий не имеет своих темных сторон. Оно влечет за собой некоторые кажущиеся потери, уничтожает много для нас дорогого. Я говорю «кажущиеся потери», потому что, насколько может судить мой слабый ум, это исследование не ведет к утрате ни одного из главных оснований всякой истинной религии, и если только возьмем весы в беспристрастную руку, мы немедленно откроем, что польза, какую мы извлекаем из этого изучения, неизмеримо больше, нежели потери, какие мы терпим. Если бы мы обратились к ученым старой школы, прося их оценить значение языкознания, то они предложили бы нам первый вопрос: «Какую же пользу приносит сравнительное изучение языков?» Языки, говорили они, изучаются с практической целью, чтобы можно было говорить на них, читать; а изучая их сразу несколько, мы подвергаемся опасности усвоить кое-как материал, которым слишком себя обременяем; тем самым мы не достигаем той пользы, какую могли бы извлечь, если бы занялись более важным. Знание наше, утверждали затем, теряет столько в глубине, сколько приобретает в обширности. Если же и может быть какая-нибудь польза в изучении наречий, не создавших никакой литературы, то она, без сомнения, уничтожается тем обстоятельством, что мы потеряли возможность усвоить себе известное количество действительных и практических знаний. Если такие упреки делали сравнительному языкознанию, то насколько они возрастут, когда речь пойдет ^ о сравнительном изучении религий? В настоящую минуту я не думаю о людях, предающихся размышлению над священными книгами брахманов и буддистов, Конфуция и Лао, Магомета и Нанаки, людях, которые в глубине сердца восхищаются учениями этих древних наставников, часто потеряв веру в свою собственную религию; однако позволю себе сомневаться в том, чтобы практическая польза расширения области исследований о религиях могла быть признана беспристрастно и искренно теологами по призванию, потому что еще и теперь некоторые из наших профессоров, известнейшие представители науки, не признают пользы исследований в области санскритского, зендского, готского и кельтского языков, знание которых ведет же к более глубокому и сознательному пониманию языков латинского и греческого и дает возможность удачнее судить о природе, правах, росте, образовании и упадке языка вообще. Итак, опять придется поставить вопрос: какую пользу мы извлечем из сравнений? Однако нам не следует забывать, что каждое истинное знание обязано своим развитием сравнению и на нем же основывается. Когда говорится, что характер исследований в нашем веке есть преимущественно сравнительный, под этим разумеется, что эти исследования основываются на значительном количестве доказательств, которые нетрудно собрать в большом числе, и на выводах об истинах новых, добытых из истин уже известных. «Какая же, — спрашивают, — польза от сравнения?» Чтобы ответить на это, выслушайте краткое резюме исследований о религии. Обратитесь на несколько веков назад и взгляните на эти фолианты, исписанные известнейшими научными авторитетами, и потом постарайтесь с помощью этих книг разрешить в себе некоторые лингвистические сомнения, затем обратитесь к сочинениям, ^ авторы которых — ученики сравнительного языкознания, и тогда увидите, какую пользу можно извлечь из применения сравнительного метода. Несколько веков назад существовало убеждение, принятое за аксиому, за догмат, что староеврейский язык был первобытным языком человеческого рода, и тогда ставили себе только единственный вопрос: каким путем язык греческий, латинский или какой-нибудь иной произошел из староеврейского? Эта мечта, равно как и другая, что язык был откровением, в схоластическом значении этого слова, была в ходу повсеместно, несмотря на то, что против нее энергично восставал ученый никейский епископ св. Григорий в IX веке. Грамматическое строение языка считали результатом добровольного соглашения или полагали, например, что окончания существительных и глаголов произошли вследствие известного растительного процесса из корней слов, а сходство, самое сомнительное в созвучии и сходном значении слов, считали неопровержимым доказательством общности происхождения. Следов этого филологического лунатизма мы уже почти не находим в трудах, опубликованных со времен Гумбольдта, Боппа и Гримма. Скажите, разве этот переворот принес какой-нибудь вред? Разве все, что сделано в этой области, сделано бесполезно? Разве теперь язык заслуживает меньшего удивления, хотя мы уже знаем, что способность говорить, вложенная в каждого из нас, есть дело Того, Который создал также и нашу природу; изобретение же слов, назначенных для наименования каждого предмета, было предоставлено человеку, и их отделку закончила работа человеческого ума? Неужели древнееврейский язык разрабатывается менее старательно с тех пор, как мы не считаем его языком откровения, сошедшего с неба, а языком, родственным с арабским, с сирийским, старовавилонским, с тех пор как мы смотрим на него как ^ на диалект, который можно толковать и изъяснять при помощи этих сродных, в известном отношении, первобытнейших языков, служащих для него, в некотором роде, ключом многих грамматических форм, многих запутанных и темных выражений? Разве нынешние этимологические исследования менее ценны потому, что не основываются на сходстве очень поверхностных исследований, но на серьезных исторических и физиологических изысканиях? Наконец, разве наш собственный язык потерял что-нибудь в достоинстве от того, что увеличилось семейство известных языков? Не было ли это покушением на нашу любовь к родному языку? Неужели мы меньше гордимся нашим отечественным языком или с меньшим жаром возносим на нем молитвы с тех пор, как мы узнали его истинное происхождение и аутентичную историю, с тех пор как узнали, что во всех языках, не исключая даже говора диких, варварских народов, господствуют порядок, мудрость и общность, уравнивающая нас с нашими ближними? И зачем нам колебаться применить сравнительный метод к изучению религий, если этот метод в области других наук ведет нас к столь блистательным результатам? Что применение этого метода изменит весьма многие понятия, относящиеся к происхождению, характеру, развитию и упадку человеческих религий, мы осмелимся это утверждать, лишь бы нами не овладело предположение, что смелый и независимый образ действий, составляющий нашу обязанность и гордость в других сферах мысли, небезопасен в исследовании религий. Лишь бы мы только не устрашились известной древней пословицы, будто в теологии всякая новость была ложью; уверенность, что мы находимся на пути к открытию чего-то нового, должна дать новый толчок, чтобы не пренебрегать и не откладывать на после ^ употребление сравнительного метода при исследовании религии. Когда лингвисты, изучающие сравнительное языкознание, приняли своим девизом парадокс Гете: «Кто знает один только язык, тот не знает ни одного», это сначала возбудило много удивления и волнения, но вскоре нашли истину, скрывавшуюся в этом странном утверждении. Неужели Гете хотел сказать, что Гомер не знал по-гречески, а Шекспир по-английски, потому что как тот, так и другой знали только свой родной язык? Без сомнения, нет! Гете хотел только сказать, что ни Гомер, ни Шекспир не имели истинного понятия о языке, которым они владели с такой силой, производя такое могущественное впечатление. К несчастью, в английском языке затерялся старый глагол to ken, от которого происходят слова canny и canning; если бы не эта потеря, мы могли бы здесь выразить нашу мысль только двумя словами, хорошо рисующими две отрасли человеческого знания, о котором именно и идет речь. Немцы говорят: «können не есть kennen» — «мочь не есть знать», подобным образом можно сказать по-английски «tо сап не есть to ken». Однако мне кажется вполне очевидным, что самый красноречивый оратор и поэт наиболее вдохновленный, несмотря на все богатство выражений, каким владеют тот и другой, несмотря на свои стилистические способности, оба очутились бы в немалом затруднении, если бы от них потребовали ответа на вопрос: «Что такое язык?» То, что мы сказали о языке, можно применить и к религии. «Кто знает одну только религию» тот не знает ни одной». Можно насчитать тысячи таких, вера которых способна двигать горы, которые, однако, если бы их спросили, что такое религия, принуждены были бы молчать или болтать скорее о внешних ее формах, ^ чем о внутреннем существе веры, об истинном ее характере. Легко заметить, что слово «религия» означает две различные вещи. Когда говорим о религии еврейской, индусской, христианской, мы разумеем под этими словами целое собрание наук, унаследованных или путем традиции, или посредством книг, признанных божественными и заключающих в себе все, что составляет предмет верования евреев, индусов или христиан. Принимая слово «религия» в таком значении, можно сказать, что человек переменяет религию, т. е. что принимает собрание христианских учений вместо брахманских, которые признавал до сих пор, совершенно так, как может говорить по-английски человек, который раньше говорил языком индусов. Но слово «религия» имеет еще и другое значение. Подобно тому, как существует в человеке, если можно так выразиться, способность говорить независимо от всех исторических форм, какие принимали человеческие языки, так же точно обладает он способностью верить независимо от всех исторических религий. Говоря, что религия отличает человека от животных, мы понимаем под этим не только христианскую и еврейскую религию, мы не имеем в виду никакой особенной религии, а только известную способность ума, способность, которая независимо от разума, а даже наперекор ему, дает человеку возможность исследовать бесконечное под различными названиями и под различной формой. Без этой способности всякая религия и грубейшее поклонение идолам и фетишам сделались бы невозможными, и, если мы только захотим внимательно прислушаться, то услышим от всех религий как будто вздох, направляющийся в мир духа, в бесконечность, как будто крик любви к Богу. Будет ли этимология, примененная древними к греческому слову ^ άνθρωπος, верной или нет, это неважно (о άνω άθρών, «смотрящий вверх»), однако верно то, что из всех животных один только человек одарен способностью поднять свой взор к небу и это его исключительная привилегия — добиваться чего-то такого, чего не могут ему доставить ни чувства, ни разум. Если существует философская школа, которая исследует условия чувственного понимания, если существует другая, исследующая такие же основания понимания умственного, очевидно, найдется еще место для исследований третьего рода, исследований, предметом которых будут условия, среди которых существует третья способность человека — способность понимать бесконечное; она-то, если можно так выразиться, существует в зародыше каждой религии. В немецком языке мы находим название для этой третьей способности в слове Vernunft в противоположность Verstand, «разум», и Sinn, «чувство». По причине недостатка соответствующего выражения в английском языке мы будем называть ее «способностью верить», однако следует ее значение обусловить точной дефиницией и ограничить ее объем до предметов, которые не могут быть поняты человеком ни при помощи чувств, ни при помощи разума. Факт чисто исторический никогда не вступает в область веры. Если обратимся к истории новой мысли, то узнаем, что до Канта преобладающая философская школа ограничила всю интеллектуальную деятельность одной способностью познавать чувствами. «Nihil in intellectu, quod non ante fuerit in sensu» — таков был тогдашний девиз, на который Лейбниц ответил эпиграммой, полной глубины: «Нет ничего в разуме, если нет самого разума. Nihil, nisi intellectus». Явился Кант, который в великом сочинении, опубликованном 90 лет тому назад и никогда не устареющем, доказал, ^ что для того, чтобы объяснить всякое познание, следует допустить две независимые способности: наблюдательность чувств и категории, то есть работу ума. Довольствуясь тем, что провозгласил независимость той способности, которую называет разумом, довольствуясь тем, что выразил ее оригинальный и свойственный ей характер или, говоря его языком, испещренным техническими выражениями, довольствуясь тем, что доказал существование аподиктических суждений a priori, Кант не захотел идти дальше и отказал человеческому разуму в способности подняться выше ограниченных вещей, в способности приблизиться к идее Божества. Он запер те вечные ворота, через которые человек бросил взор в беспредельность; однако, наперекор самому себе, в «Критике практического разума» принужден был приотворить их немного, и этим путем вошло сначала понятие обязанности, а с ним и понятие Божества. Это именно и есть слабый пункт философии Канта. Если только задача философии состоит в объяснении того, что есть, а не того, что должно быть, то она до тех пор не остановится, пока не узнает неопровержимую истину, т. е. пока не признает в человеке третьей способности, которую здесь прямо называем способностью понимать бесконечное, не только в области религии, но всех вещей; пока не признает способности, независимой от чувств и разума, способности, находящейся в противоречии, в борьбе с разумом и чувствами и проявляющейся в полной силе и жизненности с тех пор, как существует свет; над которой не могли торжествовать ни разум, ни чувство, между тем как она торжествовала не раз над чувством и разумом. Подобно тому, как слово «религия» имеет два значения, так и наука о религии распадается на две части: одна имеет задачей исследовать исторические формы религии и называется ^ сравнительной теологией; задача второй — исследование условий, при которых возможно существование религии, будет ли она выражаться в формах возвышенных или очень простых; эта последняя называется теологией теоретической. Пока мы займемся только первой: задачей нашей будет указать, что вопросы, составляющие основание теоретической теологии, могут быть разрешены только тогда, когда предварительно будет собран, дифференцирован, классифицирован и разобран весь запас материалов. Сравнительные исследования доставляют нам богатую жатву доводов, на которые наша теория может спокойно опереться. Может показаться удивительным то явление, что исследования по сравнительной теологии не интересовали до сих пор никого, между тем как много мыслителей занималось теологией теоретической, т. е. разбором внутренних и внешних условий, среди которых возможна религия. Это явление можно объяснить очень естественно. Для сравнительных исследований необходимы материалы, составляющие здесь основание; и вот такие-то материалы были до сих пор недоступны, и только в наше время их собрали в изобилии и они уже требуют к себе серьезного внимания. Известно, что император Акбар имел страсть к религиозным исследованиям, страсть, которая побудила его призывать к своему двору евреев, христиан, магометан, брахманов и огнепоклонников, которая побудила его собирать как можно больше священных книг и заниматься их переводом. Но как же ничтожна была эта коллекция священных книг, которую успел собрать император Индии, в сравнении с собранием, какое вмещается теперь в библиотеке беднейшего исследователя' Мы владеем подлинным текстом Вед, которого Акбар не мог вытребовать ни подарками, ни угрозами от брахманов. Перевод Вед, полученный им, был (по ^ преданию) только переводом текста, известного под названием Атхарваведа; он заключал в себе правдоподобно только Упанишады, т. е. мистически-философские трактаты, без сомнения, весьма интересные, даже чрезвычайно важные, но отдаленные от древней поэзии Вед настолько же, насколько Талмуд от Ветхого Завета или суфизм от Корана. Мы имеем тоже Зенд-Авесту, священные книги огнепоклонников, мы располагаем их переводами более точными, нежели те, какими император Акбар мог обогатить свои коллекции. Религия Будды, которая несомненно важнее религии Брахмы, Зороастра и Магомета, никогда не была упоминаема на диспутах, происходивших раз в неделю в императорском дворце в Дели. Министр Акбара Абуфазель, по-видимому, не был в состоянии найти себе помощника в исследовании буддизма. Мы же теперь располагаем всеми буддийскими священными текстами, писанными на различных языках: на языке пали, на санскрите, на наречии бирманском, на сиамском, на тибетском, монгольском, китайском, и только то может быть нам поставлено в вину, что мы ни на одном из европейских языков не имеем этого важного собрания священных книг. С другой стороны, древние религии Китая, религию Конфуция и Лао может изучать всякий, кто занимается древними верованиями человечества; он найдет прекрасные переводы, составленные по аутентичным текстам. Но это еще не все: мы обязаны в особенности миссионерам точными и ценными отчетами о религиозных верованиях и о культе племен, находящихся на более низкой ступени цивилизации, чем поэты ведических гимнов или сектанты Конфуция. Несмотря на то что религии диких племен Африки и Меланезии новее с хронологической точки зрения, однако в отношении развития они представляют собою эпоху значительно отдаленную, более первобытную, и ^ благодаря этому они настолько же поучительны для исследователя религии, насколько для лингвиста знание варварских наречий, лишенных литературы. Наконец, мы знаем в настоящее время основания метода в критике, которые обеспечивают нам огромные выгоды при изучении истории религий. Никто уже не позволил бы себе привести в настоящее время выдержки из священной или светской книги, не задав себе сначала простых, но важных вопросов: «Когда эта книга была написана? В каком месте и кем? Был ли автор сам свидетелем, или же повторяет то, что слышал от других? И в этом последнем случае, свободны ли его свидетельства от всякого пристрастия, от всякого влияния, которые ослабили бы их ценность? Написано ли сочинение сразу, или оно заключает в себе части, составленные раньше? А в случае этой последней гипотезы, возможно ли отделить от целости сочинения эти более старые документы, приближающиеся более ко времени описываемых фактов?» Исследования оригинальных документов, относящихся к главным религиям мира, производимые в духе времени, привели ученых к отличению того, что действительно первобытно, от того, что является позднейшим наслоением; привели к различению учения учителей от добавлений их непосредственных учеников, как, равным образом, к различению учения этих последних еще и от последующих добавлений и поочередных переделок, которыми вообще позволяют себе искажать учение первого основателя. Беспристрастное и добросовестное исследование, способное указать точно эти различия, представляет нам много прелести и чрезвычайно поучительно; но, подобно тому как при лингвистических исследованиях необходимо познание всех древних форм языков, прежде чем приступить к методическому сравнению, равным обра- ^ зом необходимо составить себе точное и ясное понятие о первобытнейшей форме каждой религии, прежде чем наступит оценка ее внутренней ценности и сравнение с другими религиозными верованиями. Не один правоверный магометанин, например, будет разглагольствовать о чудесах, совершенных пророком, между тем как Коран объявляет решительно Магомета человеком, похожим на всех других людей. Магомет не делает чудес, но призывает великие творения Аллаха: восход и закат солнца, дождь, оплодотворяющий землю, развивающиеся растения и души, которые возникают для жизни, неизвестно из какого источника; он призывает их как истинные признаки божества, как единственные чудеса, существование которых должен допускать верующий. Буддийские легенды богаты многочисленными чудесами, приписываемыми Будде и его ученикам, а между тем священные тексты буддистов излагают нам слова основателя, который запрещает своим ученикам делать чудеса, хотя бы их об этом умоляла толпа, как красноречивое доказательство правдивости учения. Будда приказывает своим ученикам совершить только одно чудо: «Скрывайте ваши добрые дела, — говорит он, — но исповедуйте перед миром ошибки, вами совершенные". Новая религия индусов опирается на систему каст, как на нерушимую скалу, а между тем в Ведах, составляющих для индусов авторитет первой степени в делах веры, нет и малейшего помина о запутанной системе каст, какую мы находим в книгах Ману; напротив, даже в одном отрывке, где есть намек на обыкновенные классы, на которые распадается индийское общество, как и всякое другое (жрецы, воины, граждане и рабы), сказано, что все эти классы одинаково произошли из Брахмы, источника всякого бытия. ^ Критический разбор всех документов, необходимых для исследования каждой религии, еще не окончен; остается еще очень много труда. Мы можем, однако, отметить на этом пути первый шаг, шаг весьма счастливый; результаты же, которые появились уже на дневной свет, служат хорошей порукой и некоторым задатком успеха каждому, кто захочет посвятить себя исследованию религий. Желая изучать первоначальную религию Вед, следует старательно провести границу между гимнами Ригведы, с одной стороны, и гимнами, собранными в Самаведе, Яджурведе и Атхварведе, — с другой; вполне критическое исследование укажет нам на разницу между гимнами Ригведы, относящимися к разным эпохам, насколько позволят нам указания, доставленные языком, грамматикой и метрикой. Чтобы дать себе ясный и точный отчет относительно тех причин и побуждений, которые увлекали и оживляли основателя культа Ахура-Мазды, мы должны обратить прежде всего наше внимание, впрочем не исключительно, на отделы Зенд-Авесты, написанные на наречии Gâthâ, более первобытном, чем диалект, на котором были дописаны остальные части святой книги учеников Зороастра. Чтобы правильно оценить учение Будды, следует избегать смешения практических частей Трипитаки (Tripitaka) с чисто метафизическими Абхидхармы (Abhidharma). Правда, что эти тексты относятся к священным буддийским предписаниям, но источники, из которых происходят те и другие, берут начало в различных эпохах истории мира. История буддизма дает нам прекрасную возможность оценить способ, каким образуются и развиваются предписания священных книг. Здесь, как и везде, мы замечаем, что современники при жизни учителя не требуют ни текста, могущего послужить памятником со- ^ бытия, ни священной книги, заключающей слова основателя. Присутствие этого последнего их удовлетворяло; мысль о будущности, будущности блистательной, приходила весьма редко в голову его ученикам. Только когда Будда оставил мир и вступил в Нирвану, секта его старалась припомнить себе слова и деяния умершего друга и учителя. Тогда-то всякие черты, которые, казалось, увеличивали славу Будды, собирались и объяснялись в самом благоприятном смысле, хотя такое объяснение и казалось необыкновенным и невероятным. Если очевидцы, пережившие Будду, осмелились на критику, доверяясь собственным воспоминаниям, если затем стали отвергать безосновательные, повсюду возникающие легенды и делать возражения, хотя бы малозначащие, против священного характера Будды, они не имели никаких шансов, что будут выслушаны. Однако, когда появлялись различные мнения, то не прибегали непременно к серьезному и тщательному расследованию свидетельств; но названия «неверный, еретик» (nâstika, pâschanda), появившиеся в Индии, как и в других странах, бросали друг другу как взаимные обиды; доходило, наконец, до того, что разгневанные доктора в своем раздражении обращались за помощью к светской власти. Тогда цари и властители собирали синоды для подавления раскола, для официального установления правоверной религии, для редактирования полных и непоколебимых священных предписаний. История сохранила нам имя царя Ашоки, современника Селевка, который выслал циркуляр собравшимся для выслушивания предписания о том, что им делать и чего избегать; от своего имени он брал их на свое попечение и покровительство против подозрительного еретического характера некоторых книг, которые, по его мнению, не должны были быть принимаемы во внимание при окончательном составлении священных предписаний. При ^ исследовании религии случаи, подобные приведенному факту, повторялись не раз; мы узнаем, что книги, признанные божественными, хотя во многих случаях представляют указания древнейшие и наиболее аутентичные в области религии, но все-таки они не заслуживают слепого доверия и должны подвергаться исследованию более подробному и точному сравнительно с другими историческими книгами. При изучении приносит огромную пользу лингвистика. Потому что, если бы даже и удалось счастливое подражание древним, первобытным мыслям, которое могло бы ускользнуть от внимания историка нашего времени, то во всяком случае нелегко подражать архаизмам языка и обмануть зоркий глаз грамматолога. Произведение, скованное из различных частей, как Яджурведа, которое ввело в заблуждение самого Вольтера и было признано им «драгоценнейшим подарком, каким Запад обязан Востоку», не могло бы теперь импонировать ни одному лингвисту, знакомому с исследованиями о санскритском языке. «Драгоценнейший подарок, который Восток преподнес Западу» есть самая бессмысленная из всех книг, какие приходится читать занимающемуся изучением религий. Единственно что можно привести в ее защиту, это то, что автор ничуть не думал защищать дело, рыцарем которого был Вольтер. Я могу здесь прибавить, что недавно вышла в свет книга, производящая некоторое впечатление и обращающая внимание ученого мира: «Библия в Индии» Жаколио (P. Jacolliot), книга, принадлежащая к той же самой категории. Несмотря на то что выдержки из священных книг брахманов приведены здесь не в оригинале, а только в очень поэтическом французском переводе, всякий, лишь бы только он знал основание санскритского языка, не задумается ни на минуту признать, что текст подделан и что добрая вера П. Жаколио, президента суда в Шандер- ^ нагоре, была употреблена во зло учителем-туземцем, который помогал ему в исполнении этой задачи. Правда, что в Ведах можно встретить вещи ребяческие и смешные, но, прочитав следующий стих: «Женщина есть душа человечества», процитированный из Вед, легко заметить в нем изобретение XIX века, но не века детства человечества. Выводы и теории П. Жаколио таковы, какими они и должны быть, будучи основаны на подобном материале. Сравнительные исследования религий сделались в настоящее время необходимостью при всех подлинных документах, изданных за последнее время и относящихся к человеческим религиям, при изобилии богатых запасов, какие даются обширным знанием восточных языков в распоряжение ученых, чтобы они могли проникнуть до глубочайших источников, до отдаленнейших начал религиозной идеи. Создание науки о религии, основанной на сравнении всех религий или, по крайней мере, важнейших, составляет задачу настоящей минуты. Название этой науки, хотя, скорее, заключает в себе проект, нежели оконченное здание, привилось уже в Германии, во Франции, в Америке; вопросы громадной важности, здесь скрывающиеся, обратили на себя внимание многих исследователей, а полученные до сих пор результаты не дают нам повода бояться за будущность, равным образом и увлечение не ослепляет нас. Принять во владение это новое наследство во имя истинной науки и стеречь освященные границы от вторжения в них поверхностных вралей — обязанность тех, которые посвятили жизнь занятиям главными религиями мира, изучаемыми по подлинным документам, и которые умеют оценить религию и уважать ее во всякой форме. Те, которые пожелали бы пользоваться сравнительным изучением религии как оружием для нападок ^ на христианство, ставя выше остальные человеческие религии, являются в моих глазах союзниками столь же опасными, как и те, которые считают необходимым унижать все религии, чтобы тем лучше выставить величие христианства. В науке желательны апостолы, но не люди партий. Мне кажется, что христианство выигрывает все более и более в величии и достоинстве по мере того, как мы лучше узнаем и справедливее оцениваем сокровища истины, заключенные в религиях, обыкновенно наиболее презираемых; но, по справедливости, никто не должен прийти к этому заключению, не отдав должного другим религиям. Для всякой религии была бы гибельна привилегия изучения ее в ином духе, чем изучаются другие верования, и наиболее она гибельна была бы для христианства. Это последнее не пользовалось никакими привилегиями, не домогалось никакой свободы, когда смело атаковало и побеждало могущественнейшие религии. И ныне оно не нуждается в сострадании, завоевывает силой убеждение тех, с которыми встречаются с глазу на глаз наши миссионеры во всех частях света, и, если наша религия не перестанет быть собой, ее защитники не отступят перед новым опытом, каким для христианства является сравнительное изучение религии. Далекие от осуждения, они будут придавать бодрость этим исследованиям, зная, что эти последние будут говорить в пользу нашей религии. Да будет мне позволено, приступая к этим исследованиям, уверить вас, что, исключая, быть может, первобытный буддизм, ни одна религия не благоприятствовала бы мысли о бесстрастном сравнении главных религий мира, ни одна не была бы терпима к нашему изучению. Почти все религии присваивают себе фарисейский язык лицемерия, одно только христианство, будучи религией человечества, позволило нам открыть следы ^ мудрости и доброты Божьей в судьбах всех человеческих рас и распознать в самых низших религиозных верованиях не дело факторов и влияний демонических, но что-то такое, что указывает нам на божеское управление, что заставляет нас сказать вместе со святым Петром: «Бог не благоволит к отдельным лицам, и из всего народа тот, кто его боится и исполняет свою обязанность, будет им выслушан по справедливости». Нет лучше возделанной религии для принятия посева сравнительной теологии, как наша. Уже это одно положение, занимаемое с самого начала христианством относительно иудаизма, составляет, в некотором роде, предмет первой лекции нашего сравнительного изучения; оно обратило внимание умов, весьма мало настроенных к исследованиям этого рода, на сравнение этих двух религий, разнящихся в понимании божества, во взглядах на человечество, в способе выведения нравственности из различных начал, наконец, в веровании в бессмертие, но имеющих, однако, столько общности и точек соприкосновения, что в Ветхом Завете весьма мало находится таких псалмов и молитв, которым бы в сердце христианина не нашлось бы сочувствия, и весьма мало основ нравственности, которые еще и теперь не имели бы громаднейшего значения. Научившись уважать обособленную религию евреев как приготовление к религии космополитической, повсеместной, человеческой par excellence, мы встретим куда меньше трудностей при отыскивании тайной цели и порядка в лабиринте других религий. Кажется, будто они идут вразброд; весьма возможно; но это вольное и скитальческое движение является, однако, шествием к обетованной земле. Исследования еврейской и христианской религий, произведенные ученейшими теологами вместе с исследованиями по греческой и римской теологии, послужили ^ нам приготовлением и оказали громадные услуги науке, которую мы намерены создать. Даже ошибки, сделанные некоторыми учеными, не останутся без пользы для тех, которые появились позже; ошибки эти служат ручательством, что в другой раз они не будут повторены. Такое, например, убеждение, что языческие религии произошли через искажение Ветхого Завета, убеждение, поддерживаемое еще недавно людьми учеными, теперь оставлено совершенно, подобно тому как пользовавшаяся некогда кредитом теория, по которой языки греческий и латинский произошли от испорченного древнееврейского языка. С другой стороны, система, допускающая первобытное сверхъестественное откровение, которое будто бы осенило предков человеческого рода, система, видевшая столько семян, не попавших на ниву, для которой они были назначены, в частичках правды, бросающихся нам в глаза, когда они останавливаются на языческих святынях и видят множество остатков рассеянных древних сокровищ, система эта не имеет уже сторонников; она потеряла всех защитников, подобно системе, утверждавшей, что вначале существовал прекрасный, совершенный язык, который впоследствии разложился на бесчисленные языки мира. В означенной сфере чрез сравнение иудаизма и христианства с религиями Греции и Рима установлено еще несколько оснований; основания эти будут нам помогать и руководить нашими исследованиями. Доказано, например, что язык древности не был оживлен тем духом, каким оживляется язык Нового времени, что языки Востока, что касается их внутреннего характера, решительно отличаются от языков Запада, и что, считаясь с этими глубокими различиями, мы делаем грубые ошибки при переводе этих первобытных поэтов, первых учителей человечества. ^ Те же самые слова имеют одно значение в англосаксонском и другое в английском, одно в латинском и другое во французском языках; еще тем более не следует надеяться, чтобы современный словарь мог соответствовать в точности древнему семитскому словарю, каким является словарь Ветхого Завета. У древних слова и мысли — две нераздельные вещи, не достигли еще такой степени абстрактности, чтобы выражать все силы творения, естественные или сверхъестественные, иначе, как в форме олицетворения, более или менее человеческого. Там, где мы говорим об искушении внутреннем или внешнем, для древних было вещью вполне естественной говорить об искусителе, представляющемся их уму в образе человека или животного; там, где мы говорим о вездесущей благости Бога, они говорили: «Бог наша скала, наша крепость, наш щит, наша башня»; где мы метафорически употребляем выражения «божеское посланничество, посланичество неба», они говорили о крылатом посланнике; что мы называем «божьим провидением», то было для них двигающимся облаком, указующим им путь, по которому они должны идти, лучом освещающего их света, бегством перед бурей, спасением от солнечного зноя. Без сомнения, под этими словами они разумели те же самые понятия, что и мы; это наша, а не их вина, если мы сознательно обманываем себя относительно языка их пророков, если упорствуем в понимании употребляемых ими выражений в значении внешнем, если можно так выразиться, материальном; если мы забываем, что раньше, чем язык выработал разницу между вещами чувственными и отвлеченными, между тем, что чисто духовно, и тем, что вполне чувственно, телесно, пишущий обнимал одним выражением понятия материальные и отвлеченные, способом, кажущимся нам ^ чуждым, который нас сбивает с толку, хотя бы мы углубились в тайны произведений каждого поэта. Пробегая взором поле деятельности древних народов, но не давая себе отчета о переворотах, каким подверглась духовность человека, мы будем постоянно подвергаться опасности совершать ошибки и составлять ложные понятия. Я иду даже дальше: я полагаю, было бы нетрудно доказать, что половина трудностей, встречаемых при исследовании истории религиозных мыслей, имеет своим источником это ошибочное понимание, вытекающее из толкования древних языков при помощи новых, из переодевания древней мысли в одежду мысли современной. Освободившись от недостатка, о котором идет речь, мы устранили бы множество ошибочных убеждений о некотором неприличии и безосновательности, господствующих в мифологии индийской, греческой и итальянской, как это многим угодно утверждать еще и теперь и как утверждали правоверные умы древних. Исследования в области сравнительной мифологии доказали основательно, что много детских басен должны считаться тем, что они суть, т. е. первобытно-ребяческими. Та эпоха языка, в которой они получили начало, предшествует эпохе происхождения древнейших письменных памятников. Явление это произошло в языках арийских перед эпохой Вед, до Гомера, несмотря на то что его влияние распространяется на период, гораздо более близкий к нам. Очень вероятно, что семитские языки, и особенно еврейский, уцелели каким-то чудом от этого влияния, заключающегося в природе и развитии языка, от этого болезненного кризиса, которого не могла бы предупредить никакая предусмотрительность, но который можно было бы назвать болезнью детского возраста. ^ Что мы потеряем, если попробуем заглянуть в первобытнейшие и оригинальнейшие мысли священных книг, вместо того чтобы удовольствоваться формой, в какую они облеклись впоследствии; или довольствоваться современными переводами, которые изменили их значение? Разве мы потеряем что-нибудь, если в суровом мифе о Вулкане, рассекающем топором голову Юпитера, или Минерве, появляющейся в доспехах, мы распознаем следующие понятия: Юпитер представляет блистающее небо; чело его — восход солнца; Вулкан есть солнце до восхода, а Минерва — утренняя заря, дочь неба, появляющаяся внезапно, как источник света. Γλαυχώπις совоокая (глаза у совы красивы). Παπθένος целомудренная, как девица. Χρυσέα золотистая. Αχρία освещающая верхушки гор и свой Парфенов В Афинах, ее любимом городе. Αλέα рождающая плодотворную теплоту утра. Παλλάς мечущая стрелы света. Πρόμαχος играющая первую роль в первом строю борьбы дня с ночью. Πάνοπλος вооруженная с ног до головы как бы в панцирь света, рассеивающая далеко мрак ночи и будящая людей к славной жизни, к славным подвигам. Хотя греки и не верили, будто Аполлон и Артемида убили двенадцать детей Ниобы, тем не менее они чувствовали уважение к своим божествам, потому что знали, что Ниоба в древнюю эпоху языка означала «зимний снег», древний же поэт в своей легенде хотел выразить следующее: божества весны должны ежегодно поражать своими стрелами детей снега, красивых и сияющих, но обреченных на смерть. Даже по истечении 5000 лет разве не имеет цены открытие, которое учит нас, что еще раньше разделения различных ветвей
|
Ваша оценка этого документа будет первой.
Ваша оценка: 